Литературные заметки. Книга 1 ("Последние новости": 1928-1931) - Георгий Адамович

Личность согласна на общее соединение. Дух жертвенности, – хотя и отвергаемой извне, – в ней не угас. В ней нет эгоизма, нет себялюбия… Никто, по совести, ее упрекнуть в этом не может. Но она недоумевает: во имя чего предлагается ей раствориться в общем, слиться с ним? Чем хочет стать это общее: огромной потребительской лавкой, кооперативом с наиболее справедливым распределением материальных благ, только и всего? Допустим, «классовая борьба» кончится, как обещают это теоретики новой общественности. Исчезнет принцип жестокости, «принцип крови», действующий теперь, – исчезнет насилие. Настанет золотой век: бесклассовый строй, – допустим. Но во имя чего состоится после «решительного боя» это объедине­ние людей, в каком порыве свершится оно, с какой целью? Будет это стадо или человечество? Что люди будут «строить? Неужели все-таки тракторы и электростанции? Уцелеют ли в предстоящем всеобщем уравнении сложнейшие и тончайшие духовные богатства, накопленные веками, если уцелеют, какой найден им будет выход, какое применение? Или человеку вместе с отказом от вещественной роскоши придется отказаться от роскоши множества чувств, множества мыслей, обществу ненужных и для него даже нежелательных, ибо они в уединении возникли и к уединению ведут? Должен ли человек стать проще, суровее? Оправдают ли будущие поколения этот наш теперешний добровольный отказ? (Напоминаю «во избежание недоразумения»: это не я спрашиваю, это спрашивает советская литература). И, наконец, что делать сейчас с «жалостью, нежностью, гордостью, ревностью, любовью – словом, почти всеми чувствами, из которых состоит душа человека кончающейся эры» (Ю. Олеша), – сейчас, пока эта эра еще длится все-таки?

Наиболее значительные и зрелые произведения советской литературы написаны на тему этих вопросов, наиболее важные диалоги в ней ведутся вокруг них. Губительность индивидуализма ощущается всеми. Но личность отстаивает свой прихотливейший «внутренний мир», — хотя бы и препятствующий безраздельному слиянию всех во всем, — она торгуется, она требует, чтобы взамен ей дали что-нибудь равноценное.

«Мир, обреченно уходящий из жизни, не менее достоин преклонения, чем новый человек. Мы не знаем красоты, которую создадите вы… Но никогда уже не повторятся наши чувства, потому что никогда не повторится человек нашей эпохи. А мы умели чувствовать, мы умели создавать прекрасное и обольщаться им. И мне грустно, что новое человечество безжалостно выбрасывает нас из жизни. Мы носим в себе такие чувства, против которых вы ополчились не потому, что они вредны, а потому, что вы не обладаете ими, не хотите видеть их значения» (К. Федин. «Братья»).

«Целый ряд человеческих чувств кажется мне подлежащим уничтожению… Новый человек приучает себя презирать старинные, прославленные поэтами и самой музой истории чувства.

Знаете, бывает, электрическая лампочка неожи­данно тухнет. Перегорела, говорите вы. И эту перегоревшую лампочку, если встряхнуть, она вспыхнет и снова будет еще гореть некоторое время. Внутри лампы происходит крушение. Вольфрамовые нити обламываются, и от соприкосновения обломков лампе возвращается жизнь. Короткая, неестественная, нескрываемо-обреченная жизнь… Вы понимаете меня? Я хочу встряхнуть сердце перегоревшей эпохи. Лампу-сердце, чтобы обломки соприкоснулись» (Ю. Олеша «Зависть»).

Две цитаты из разных авторов – обе говорят об одном и том же. В них сквозит ужас перед будущим, обезличивающим «муравейником», вроде того, который изобразил недавно Метерлинк, — к неменьшему ужасу многих европейцев. У Олеши и Федина тревога за личность достигает наибольшей остроты. У других авторов, в частности у Леонова, она слабее, — но, думается, не потому, чтобы он ценность личности менее ясно сознавал, а потому, что он доверчивее к будущему. Он убежден, что ни при каких условиях человек муравью или термиту не уподобится. Однако отказ от многих утончений и усложнений человеческой психики у него, несомненно, есть, не знаю только, сознательный и жертвенный или же непроизвольный. Этот писатель потому так и интересен, что у него «лампочка-сердце» горит ярким и ровным блеском, без судорог, без мерцаний, — и притом это уже какая-то новая лампочка, не та, которая освещала «перегоревшую эпоху»… Спускаясь дальше, ниже по склонам умственно-душевной одаренности и сознательности, перехо­дя к писателям более тесного кругозора, замечаешь, что тревога исчезает окончательно, и человек в чувствах своих оказывается все ограниченнее. Но зато ощущение связи между людьми растет. Неправильно было бы думать, что мы вычитываем в этих книгах поучения, каким человек должен стать. Нет, дело проще: мы видим в них, каким он становится… Чрезвычайно характерно между прочим, одно обстоятельство, достойное отдельной статьи по своему значению: убыль любовных тем в советской литературе… Объяснюсь вкратце. Любовь в советских книгах еще есть, но, за редчайшими исключениями, это не та пронзительная, романтическая, опаляющая, нередко при­водящая к смерти, вертеро-тристановская страсть, которая была дорога «старинным прославленным поэтам», а довольно прозаическое влечение. Она не является больше «землетрясением души», как сказал, кажется, Гейне. Она не заполняет все сознание человека и не побуждает его замкнуться в себе. Казалось бы, в чем дело? Ни Маркс, ни Ленин, ни цензура не запрещают любить и влюбляться по-прежнему. Очевидно, если любовь из советской литературы исчезает, то на это есть причины внутренние… Из всех позиций «старого миря» эту «любовную» позицию людям уступить было бы, вероятно, тяжелее всего. Они ее, конечно, будут отстаивать и, может быть, отстоят. Но к непоколебимой уверенности, что любовь-страсть «заложена в самых основах человеческого духа», надо было бы для полноты дела, в качестве допол­нительных материалов, приложить исследования некоторых новых историков по предмету именно «любовь» в нашем мире возникла (если не ошибаюсь, по их утверждению, – она родилась в XI веке на юге Франции), и некоторые поздние суждения Толстого о природе любви, и удивительные крестьянские записки С. Федорченко (смысл: «нам некогда любить», «все это – блажь», «барские выдумки»). Быть может, любовь-страсть, освобожденная от чувственности, а главное, ищущая загробного своего продолжения, – не так «вечна», как кажется. Другой вопрос – насколько она желательна или прекрасна.

Едва ли желательно для большинства из нас и вообще все то, что происходит сейчас в сознании России. Но тем более надо эти изменения и процессы знать, чтобы не вслепую включить в общее русское дело и свою волю. Я написал не проповедь, а статью, стараясь изложить только то, что есть. От того, что «есть», естественно перейти к тому, что должно быть, — но это уже область борьбы, а не созерцания, действия, а не наблюдения. Кто имеет силы, тот когда-нибудь в эту область и перейдет.

Он встретит «на поле битвы», в России, множество душ, связанных сознанием своего единства, — не будет это сознание разрушать, конечно. Он найдет меньше тоски в мире, меньше безотчетных и безнадежных порывов. Он увидит, что, излечившись от гипертрофии личности, каждый не «лепит статуэтку своей жизни», а кладет кирпич в основание общего здания. Он заменит строителей, устроится на земле своими средствами, на свой страх, без чуда, без неба, — и отнесется к этому, как подскажет ему совесть. Но, наверно, он примет участием в той защите души человека, которая тайно и явно без остановки ведется в России, – души новой или старой, со всеми прежними страстями или не со всеми, с утонченностью или упрощением, безразлично, но души, которая позволила бы части целого быть поистине живой и члену «коллектива» быть поистине личностью. Все он готов будет отдать ради уничтожения одиночества: только не это.

< «ЧЕРНОЕ ЗОЛОТО» А. ТОЛСТОГО. –

«В СОЛНЕЧНОМ ДОМЕ» Н.ЧУКОВСКОГО >

Интересно бывало порой, в первые годы революции, когда «трудящиеся массы», по приказу свыше, усиленно развлекались и просвещались, — сидеть в кинематографе и следить за лицами зрителей. Особенно в провинции, куда раз в неделю доставлялись фильмы из «центра» и где часа за два до начала сеанса зал наполнялся представителями окрестных «сельсоветов» с чадами и домочадцами их, местными комсомольцами, рабочими и мелкими служащими.

Картин советского производства тогда еще не существовало. Демонстрировались ленты довоенные, с Верой Холодной, среди роз и пальм умирающей от чахотки на руках рыдающего любовника, или заграничные «мировые боевики». И вот эти-то «боевики» и производили самое сильное впечатление… В зале находились люди, которые отроду ничего не видели, кроме лесов, полей и убогих домишек на какой-нибудь Большой Дворянской, внезапно превратившейся в проспект Карла Маркса. Некоторые бывали в «губернии» или в Москве. По рассказам они знали, конечно, что где-то существует другая жизнь. Но тут перед ними проносилась квинтэссенция блеска, праздности и роскоши. Пролетали автомобили, сиял всеми огнями Париж или Лондон, красавицы с широко расставленными глазами в платьях от Ворта пили вино, хохотали, извивались в каких-то томных и чувственных танцах, банкир в своем загородном дворце подписывал чек на миллион долларов… Зрители сидели, как будто застыв, разинув рты, затаив дыхание. Что они думали? С каким чувством смотрели на происходившее? С завистью, осуждением или только удивлением? В сущности, ведь им показывали как будто жизнь на Марсе. Одно было несомненно: быт и нравы марсиан возбуждали их любопытство.