Литературные заметки. Книга 1 ("Последние новости": 1928-1931) - Георгий Адамович

Двадцать пять лет — срок большой. Многие удивятся, узнав, что писательские дебюты Ирец­кого относятся к такому далекому времени. Ирецкий стал известен, главным образом, в эмиграции. В России, до революции, его имя было знакомо журналистам и людям, которые за периодической печатью внимательно следят. Но до «широкой публики» оно не дошло.

Широкая публика заинтересовалась романами Ирецкого, написанными в последние годы. «Похи­тители огня», «Наследники», «Холодный уголь» — все эти книги имели успех, если не у критики, то, по крайней мере, у читателей. Критика указыва­ла на шероховатости или вялость слога, на услов­ность некоторых образов, на кое-какие другие слабости… Читателю, в особенности так называемому «рядовому» читателю, до всего этого, в большинстве случаев, дела мало. Читателю нужна увлекательная выдумка. Ирецкий это его желание удовлетворял, — и притом оставлял иллюзию некоторой «художественности», – некоторой «серьезности», искусно лавируя между занимательностью и поучительностью. Дар фабулы, способность выдумывать и измышлять – всегда была наиболее развитой чертой в даровании Ирецкого. (Вспоминаю замечательный в этом отношении роман «Наследники».) Писатель остался верен себе и в новом романе «Пленник». Роман этот можно было бы разобрать с точки зрения «идеи», в него вложенной; можно было бы основать разбор и на противоположности или значении типов, в нем изображенных. Сделать это нетрудно, материал для этого в «Пленнике» есть. В конце книги автор сам дает образец такого разбора, в слегка карикатурном виде, правда. Карикатурность можно было бы отбросить, авторским образцом воспользоваться. Но, откровенно говоря, идея «Пленника» не совсем нова, типы — не совсем оригинальны. О пропасти между искусством и жизнью писалось много раз (и писалось иначе, — с иной страстью, иной горечью и глубиной), — так же, как и много раз изображался человек мечтательный, растерянный, нервный, добрый, талантливый, которому жизнь мстит за его неприспособленность к ней. Здесь никакой «Америки» нет, — и нет повода уделять внимание общим мыслям и настроениям, внушившим Ирецкому его роман, ибо эти мысли и настроения именно «общие» и ему не принадлежат. Зато фабула «Пленника», — или, как теперь говорят в России, «оформление» идейной основы романа, — придумана своеобразно, живо и свидетельствует о редкой находчивости автора по этой части. Фабула, к тому же, характерно-эмигрантская: лишняя причина предсказать «Пленнику» распространение.

Действие происходит в Берлине. Русский писатель Краевский нанимает комнату у добродушной старой немки, фрау Шредер. Жилец и хозяйка очень довольны друг другом: оба скромны, аккуратны, вежливы. Но у фрау Шредер есть соседка, фрау Гофман, сварливая и вздорная баба… И вот фрау Гофман внушает фрау Шредер подозрение: что за человек ее жилец? Отчего к нему, кроме двух-трех приятелей никто не ходит? Нет ли у него каких-нибудь преступных наклонностей, не водятся ли, одним словом, в тихом омуте черти? С этого начинаются все несчастья. Фрау Шредер медленно сходит с ума. Ей чудится, что развратник Краевский скрывает у себя маленькую девочку, и что та живет в ящике его письменного стола. Краевский пытается старуху образумить, но добродетельная фрау Шредер, не выдержав потрясений, умирает. По доносу фрау Гофман Краевского арестовывают. Ему удается оправдаться перед судебной властью, но молва делает свое дело: репутация Краевского оказывается подмоченной, он теряет заработок… Утешение в литературном творчестве. Однако и эта радость наполовину отравлена, так как критика своими тупыми и мелочными придирками выводит Краевского из себя.

Так развивается «Пленник», – переходя от трагикомических заключений робкого обывателя-эмигранта к мыслям о творчестве, об обязанности писателя изображать жизнь в очищенном, облагороженном виде, о невозможности исполнить эту обязанность. Возле Краевского, как маленький Мефистофель возле маленького Фауста, вьется некто Шаликов, вечно его раздражающий, смущающий, тянущий его вниз. Краевский презирает Шаликова, но не может от его присутствия отвыкнуть, — пока не делает его героем своей новой книги.

Все это довольно интересно, вернее — любопытно. Если в «Пленнике» и нет содержания, в подлинном, углубленном смысле слова, то все же есть в нем искусно и причудливо развитая интрига, есть «бытовой фон», правдиво переданный.

Повесть того же автора «Прибежище» переносит нас в другую обстановку.

Первые годы революции, Петербург. Две испуганные, одинокие, голодающие женщины — мать и дочь. К ним в квартиру вселяется матрос. С появлением матроса, появляются всякие блага: дрова, мясо, хлеб, масло. Мать еще очень моложава, еще хороша собой. Она вспоминает былые свои успехи, былые радости: поездки за границу, Интерлакен, аргентинский набоб, испанский художник. Но это — в прошлом. В настоящем — только грубоватый, простодушный, нетерпеливый матрос со своим волшебным пайком. Дочь ради пайка согласна «на все». Мать в ужасе от ее сговорчивости, читает ей наставления. Но в конце концов уступает желаниям матроса не дочь, а мать, — не то из чувства самопожертвования, не то по другим побуждениям, менее возвышенным.

Идиллия, однако, длится недолго. Матрос гибнет под Кронштадтом.

Повесть эта не лишена некоторой остроты. Относится она к разряду тех документов об «искалеченных душах», которых за последние десять-двенадцать лет накопилось немало. «Лес рубят, щепки летят»: Ирецкий подчеркивает в облике обеих своих героинь их «щепочность», их глубокую внутреннюю растерянность, – и, не претендуя на роль моралиста, остается зорким наблюдателем.

Неблагополучно только с языком, или, шире: со стилем. Множество оборотов и словосочетаний, донельзя стертых; попадаются и фразы, которые не вполне в ладу с самой обыкновенной синтаксической грамотностью.

* * *

Пьеса Николая Никитина «Линия огня», вместе со «Списком благодеяний» Ю. Олеши, была «гвоз­дем» весеннего театрального сезона в Москве.

Нам здесь неизвестно, как в действительности была она принята московской публикой. В совет­ских газетах пишут только о том, насколько пье­са соответствует последним циркулярам Сталина, насколько близка она задачам «реконструктивного периода», насколько осталась ею довольна «партийная общественность».

С этой точки зрения Никитин экзамен выдержал. Пьеса его удостоилась похвал. О ней писали больше и, в общем, одобрительнее, нежели о «Списке благодеяний», — хотя, как ни неудачна драма Олеши, всякому должно быть все-таки понятно, что она и талантливее, и оригинальнее, и умнее никитинской «Линии огня». Но для официальной московской критики эти качества второстепенные. Основное – попасть в тон, чутким слухом уловить последние веяния, продемонстрировать «энтузиазм». Никитин этим искусством владеет.

Писатель это средней, умеренной одаренности, один из наименее даровитых «серапионов», в кружках которых начал свою литературную деятельность. Он уступает, конечно, не только Всеволоду Иванову, Зощенко или Каверину, но даже и Слонимскому, тоже не Бог весть какому беллетристу, внезапно возведенному советскими литературными рецензентами в первоклассные мастера. Никитин, что называется, — «работник на ниве слова». В прежнее время писал бы повести о честной сельской учительнице, ставшей жертвой произвола, или, при другой выучке, о солнце, о красоте и тайне порока, о белопенности утреннего моря и тихоструйности вечернего ветра. Ныне он пишет о «строительстве», о доблестных партийцах и негодяях-вредителях из бывших помещиков. Если он, благодаря этому, делает карьеру, тем лучше для него. Но литературе до карьеры Никитина и до его «творчества», в сущности, очень мало дела.

Пьеса написана бойко. Поверхностное, внешнее движение в ней имеется. Однако с первых же страниц чтения все дальнейшее становится ясно. Ясно, что беспризорница Мурка станет высоко­сознательной работницей, ясно, что инженеру Богалею не удастся его контрреволюционная затея, ясно, что строительство «энергетической установки» будет победно доведено до конца. И так далее… Это прописи, а не творчество.

Отмечу молитву некоего «деда» – не потому, чтобы она без оговорок заслуживала бы сочувствия, – (вопрос старый, сложный, глубокий и выходящий, конечно, за пределы большевистской деятельности), – а потому, что это самое живое место в пьесе:

– Тишина. Дух святой, Пречистый Господь, даруй нам тишину… Нет, я ошибся. Возмути народ, Господи, и покарай врагов наших! Мы ничего не хотим! Мы не хотим ихней энергии, нам не надо заводов. Мы не желаем быть рабочими. Мы хотим служить Тебе, стрелять зверя по лесам, ловит в Твоих реках рыбу, доить коров, пахать Твою землю. Мы ничего не хотим строить!

* * *

Появление новых стихов Пастернака — всегда заслуживает пристального внимания. Тем более достойны его стихи, которые напечатаны были недавно в «Красной нови» и «Новом мире».