Новый Мир ( № 1 2011) - Новый Мир Новый Мир

Леонид Костюков: Вот с этого места немножко обстоятельнее…”

 

Как рождаются фальшивки. Итальянцы читают вымышленных русских писателей, считает переводчик Елена Костюкович. Беседу вела Татьяна Шабаева. — “Российская газета” (Федеральный выпуск), 2010, № 225, 6 октября.

Говорит Елена Костюкович: “Переводчик обязательно должен выдумать для автора язык. Хрестоматийный пример — язык, который покойная Рита Яковлевна Райт-Ковалева выдумала для американской прозы. Переводчик отбирает из бескрайнего словаря лишь некую подходящую к случаю лексику, предпочитает определенные грамматические конструкции, но в первую очередь — переводчик отрабатывает и оркеструет ритмы прозы и впоследствии уже, осознанно или интуитивно, придерживается найденной линии. Я, вероятно, за двадцать пять лет работы над текстами Эко тоже выработала комплекс самоограничений и знаю, какие элементы литературного языка я могу использовать для воссоздания его текстов. Получился „эковский язык”. Сейчас мне уже нетрудно на нем писать, передавая мысли Умберто Эко”.

“Как и все западные интеллектуалы, Эко не представляет себе, что происходит в русской литературе после Достоевского. Все прочее — спорадические, необязательные знакомства. Почему-то в подростковом возрасте Эко, как он рассказывает, любил прозу Мережковского... Как это стыкуется с его тонким литературным вкусом? Бог весть. Все попытки предложить ему новые чтения разбиваются, как о скалу, о недостаток времени или недостаток интереса у вечно занятого профессора. Вообще с возрастом люди ведь читают гораздо меньше художественной литературы, гораздо больше — специализированной литературы и эссеистики. Умберто Эко не исключение. Вот, скажем, Александра Лурия или Юрия Михайловича Лотмана Эко читал и чтит”.

 

Ольга Карпова. История с орфографией. Неудавшиеся реформы русского правописания второй половины ХХ века. — “Неприкосновенный запас”, 2010, № 3 (71) <http://magazines.russ.ru/nz>.

Среди прочего: “Как известно из истории реформирования русской орфографии, уже грамотные люди могут приспособиться к любым изменениям графики или орфографии, но не хотят. Большинство грамотных и образованных практически всегда против таких реформ, справедливо считая, что понесут заметный урон. На самом деле такой урон несут только люди, много пишущие и читающие, но они и громче всего протестуют. А поскольку они могут протестовать не только устно, но и печатно, то слабые голоса тех, кому реформа сразу несет пользу, не слышны. Притом что „люди пера” становятся менее грамотными очень ненадолго, но даже эта временная „потеря грамотности” как части культурного капитала для них весьма болезненна”.

 

Павел Клачков (Красноярск). Язык пламени. — “Правая.ru”, 2010, 8 октября <http://pravaya.ru>.

“В этой связи есть основания выдвинуть гипотезу о том, что одним из прототипов Воланда вполне может быть представитель дома Ротшильдов”.

 

Андрей Краснящих. К типологизации постмодернистского сюжета. — “Запасник”, 2010, № 2 <http://www.promegalit.ru>.

“В свете вышесказанного особый исследовательский интерес должна представлять проблема типологизации постмодернистского сюжета, еще никак не поставленная и, следовательно, не рассмотренная ни зарубежным литературоведением, ни отечественным, хотя ее постановка и последующее решение значительно помогли бы провести разграничение постмодернистского художественного текста от непостмодернистского и идентифицировать постмодернистский как таковой”.

 

Александр Ливергант. Главный язык не тот, с какого, а тот, на какой делается перевод. Беседу вел Сергей Шаповал. — “Культура”, 2010, № 40, 21 — 27 октября.

“Мои слова о том, что такие вещи лучше не переводить, могут показаться странными, но для них есть основания. К примеру, когда читаешь рассказы Зощенко на английском языке, тебе практически не смешно. Я скажу больше. Понятно, что Платонов и Зощенко — авторы непереводимые, но Чехов к их разряду не относится. Между тем недавно со своими студентами я читал отличный перевод на английский чеховского рассказа „Анна на шее”, рассказ для перевода нетруден, переводчик замечательно знает русский язык. При разборе рассказа нашли несколько мелочей, но в общем перевод на хорошую пятерку. Но когда этот рассказ читаешь по-английски, возникает вопрос: с чего вы взяли, что Чехов — великий писатель? Что-то ушло, как уходит аромат из грибов, если их переварить. А уж весь в трубу уходит Александр Сергеевич Пушкин — наше с вами все. Это касается и его прозы”.

“В свое время Рита Райт-Ковалева замечательно перевела роман Сэлинджера. В соответствии с советской традицией, со своим возрастом и женским представлением, как надо переводить нехорошие слова, она использовала переводизмы: черт побери, мать твою и т. д. При этом перевод замечательный. Недавно переводчик Немцов перевел эту вещь заново, fuck он переводил соответствующим словом, но перевод от этого лучше не стал. Конечно, Райт-Ковалева сильно нарушила идеологический строй романа, потому что его главный герой — бунтарь, он не случайно пишет все эти fuck, он восстает против общества взрослых, ибо взрослые — это обыватели и приспособленцы, а подростки способны бросить вызов, что, как известно, и произошло в конце 1960-х годов. Поэтому роман надо было бы переводить пожестче. Но все остальное сделано просто замечательно”.

“Есть такая блестящая книга на русском языке, называется „Остров сокровищ”, я читал оригинал — совершенно невыразительный текст. Отец и сын Чуковские потрясающе перевели книгу, я не знаю, какова степень точности, но получилась великая русская проза”.

 

Литература — не популяция мышей. Беседу вела Анна Жидких. — “Литературная Россия”, 2010, № 43, 22 октября <http://www.litrossia.ru>.

Говорит воронежский критик, ответственный секретарь журнала “Подъем” Вячеслав Лютый: “Вот смотри: Жюль Верн. Или — Фенимор Купер. Мы можем рассматривать их, а можем и не рассматривать. Хотя прочтем с удовольствием — как непритязательное чтение. Есть, конечно, люди, которые занимаются тем, что рассматривают такую литературу пунктуально. Но к жизненно важным задачам эти занятия отношения не имеют”.

“<…> несомненно, эти течения [модернизм, авангардизм] нежизнеспособны. И именно в силу нежизнеспособности вредными они мне не кажутся. Они просто апробируют какую-то территорию — а дальше уже смотришь: двигаться в указанном направлении или не надо. Это как идти по болоту с жердиной, которой нащупываешь твердую почву, определяя, куда можно наступить, а куда нет. Футуризм, имажинизм, акмеизм; время показало, что эти направления — нежизнеспособны. Но что-то в большую литературу от них пришло? Безусловно! Стилевое многообразие, живость языка, изменения в образной системе, позволившие той же поэзии быть более выразительной. У всяких „измов” есть историко-литературно-служебная функция: они должны показать, чего стоит то, что таилось под спудом. Показали — все, спасибо, свободны”.

 

Мы последние в очереди на покаяние. Писатель Захар Прилепин дорожит народной любовью. Пока она не заставляет молчать. Беседу вела Татьяна Шабаева. — “Российская газета” (Федеральный выпуск), 2010, № 248, 2 ноября.

Говорит Захар Прилепин: “Почти все свои стихи я написал в период с 16 до 22 лет. Их мало, где-то полста. С тех пор раз в пять лет я пишу еще по стихотворению, чаще всего это случайно получается. Так что никакого Прилепина-поэта нет. Я прямо скажу: то, что я делаю как прозаик, — не умеет никто, или почти никто. А то, что я могу нарифмовать — могут еще лучше сделать еще человек сто. Зачем мне быть одним из ста?”

“А Высоцкий… он гениальная личность, гениальный человек — он огромный, он очень честный, очень родной многим. Но давайте не будем величиной личности подменять наличие или отсутствие высокого поэтического мастерства. У Высоцкого собственно поэтический дар очень умеренный — но он его „накрутил” за счет своей жуткой и страшной биографии, за счет громокипящей энергии своей. Я более всего люблю несколько его поздних песен: „Протопи ты мне баньку”, „Две судьбы” и те, что пела Влади на французской пластинке. Это невыносимо хорошо, абсолютная песенная классика — безоговорочно признаю это. Но вообще сам высоцкий надрыв, его явное шестидесятничество — это не всегда лично со мной совпадало. Меня уже в юности другие эмоции и другие эстетики волновали: ну, к примеру, футуристы мне были безусловно сто крат любопытнее, чем барды”.