Камень на шее. Мой золотой Иерусалим - Маргарет Дрэббл

— Конечно, можно переночевать и у нас, — добавил он, — но ты же знаешь, как у нас, так что, наверное, не стоит.

— Хорошо, хорошо, — ответила Клара. — Мне все равно, где ночевать.

И она села на другой автобус, тот самый, что раньше каждый день возил ее в школу и из школы, номер семнадцать — номер, когда-то наделенный для нее особым смыслом и до сих пор такой узнаваемый. Проезжая мимо школы, Клара заметила выпорхнувшую из дверей стайку девочек. Клара посмотрела на часы: полдевятого, пятница — значит, они идут с репетиции школьного хора. В автобусе номер семнадцать она ехала о мальчиком по фамилии Хиггинботам и мечтала о Габриэле.

Добравшись до дома, Клара увидела ждавшего ее Алана, он приехал на машине. Кларой вдруг овладела усталость. Она ожидала, что он будет утешать ее, но, открыв ей дверь, Алан сказал только:

— Я же говорил, ничего ты из них не вытянешь в больнице.

— Да, — ответила Клара, ставя дорожную сумку на кухонный стол. — Да, ты был прав.

И они замолчали. Сняв плащ, Клара заглянула в холодильник. Алан молча наблюдал за ней, и она чувствовала себя неловко под его взглядом, словно он мог увидеть на ней какие-то отметины и знаки. Она сделала себе бутерброд из черствого хлеба с сыром, а он пошел в гостиную и включил телевизор. С облегчением услышав шум какой-то передачи, Клара остановилась в дверях и попросила:

— Ну, расскажи все-таки, что с ней.

— Говорят, рак, — отозвался Алан, не отрываясь от экрана, где двое молодых актеров в старинных костюмах делали вид, что разговаривают о Карле II.

— Когда она почувствовала, что больна? — спросила Клара, видя, что сам он ничего не собирается рассказывать, тем самым безжалостно вынуждая ее расспрашивать. Она уже отвыкла от такой черствости и упрямого нежелания идти навстречу.

— Недели две назад, — ответил Алан. — Она вроде давно чувствовала себя неважно, но к врачу не ходила, а потом, как стало хуже, — пошла. И ее направили в больницу.

— И давно она в больнице? — спросила Клара.

— Со вторника, — сказал Алан. — Я звонил тебе во вторник, но не дозвонился.

— Надежда есть? — произнесла Клара, пристально глядя в экран.

— Если повезет, — сказал Алан чуть ли не торжествующе, — если повезет, месяца три она протянет.

Услышав это, Клара поняла, что с самого начала ожидала услышать именно это. Что же еще могла означать телеграмма в их семье, если не смерть? Не рождение, не свадьбу, не какое-нибудь иное событие, а только смерть. Ничто больше не стоило такого широкого жеста, такого расточительства.

— Боже мой, — сказала Клара. И, уже не дожидаясь следующего вопроса, Алан продолжал:

— Они говорят, надежды нет, совсем нет, ничего сделать нельзя. Говорят, слишком поздно.

Клара, слушая его с нарастающей неприязнью, думала: он говорит с такой жестокой непреклонностью, с таким нажимом — совсем как та, что теперь лежит на смертном одре, и ведь она сама воспитала в нем это, так вправе ли она сетовать на его безжалостность?

— Рак чего? — спросила Клара, зная, что он будет говорить об этом совершенно откровенно, и догадываясь, каким может быть ответ. И Алан рассказал ей все — с таким холодным удовлетворением, что она в конце концов не выдержала:

— Нет, нет, достаточно. Думаю, мне предстоит выслушать все это снова завтра утром.

Алан объяснил ей, к кому обратиться в больнице, назвал номер палаты и ушел.

Клара осталась в доме одна — за все годы она ни разу не оставалась одна вечером: мать никогда нигде не бывала. В наступившем одиночестве Кларе показалось, будто мать уже умерла. Не находя себе места, она бродила из комнаты в комнату, открывала шкафы и разглядывала унылые, с детства знакомые и некогда такие ненавистные предметы: лохань, расписанную тюльпанами, полиэтиленовые салфетки, кресла и короткий промятый диван, изразцовый камин, пластмассовый кронштейн на кухне с забытыми на нем посудными полотенцами. Клара ужаснулась тому, сколько ярости она излила на столь безобидные вещи. Разве она была приговорена оставаться среди них пожизненно? Какая бесконечная глупость заставляла ее бояться такой участи? Теперь было ясно: все почти кончено, родительский дом вскоре исчезнет, распадется, и ничего от него не останется.

Клара поднялась наверх, чтобы принять ванну, но оказалось, нет горячей воды — мать, верная себе даже теперь, перед уходом в больницу предусмотрительно отключила нагреватель. Клара пошла в свою комнату и начала раздеваться, но ей было так тоскливо, унылая комната с уродливой мебелью, голыми бесцветными стенами и узкой кроватью вызывала столько неприятных воспоминаний детства, что Клара вышла и принялась ходить взад-вперед по коридору, пока наконец не забрела в спальню матери. Она остановилась, в полной тишине ошеломленно глядя на застеленную атласным покрывалом кровать. Клара поняла, что впервые вошла сюда без непреодолимо неловкого чувства, не ослепленная досадой на мать, не подавленная сознанием собственной неспособности к любви. Все это больше не имело значения. Клара посмотрела на кровать, на платяной шкаф, на потертый цветастый ковер, потом подошла к туалетному столику, села, посмотрела на себя в зеркало матери и стала методично, прилежно открывать одну за другой все баночки и коробочки, сосредоточенно рассматривая кольца, шпильки, клочки ваты, старые автобусные билеты, а затем начала выдвигать ящики, роясь в грудах чулок и носовых платков, упорно ища, сама не зная что — какие-нибудь ничтожные поблекшие, обветшалые останки — хотя бы призрак былой жизни. И в нижнем ящике под стопкой белья она нашла то, что искала. Нашла несколько старых тетрадей и перетянутые резинкой фотографии.

Клара вынула их и, разложив на покрывавшем столик пыльном стекле, стала рассматривать. Сначала — фотографии, коричневатые, выцветшие — почти все их она видела раньше, в основном свадьбы и дни рождения; но две фотографии попались ей на глаза впервые. На обеих была мать, лет двадцати, и на обеих она в легком платье сидела на перекладине сельской изгороди, рядом был прислонен велосипед. На первом снимке мать серьезно смотрела в объектив из-под широкополой шляпы, а на втором — улыбалась радостной, открытой улыбкой, исполненной надежды и доверия, кому-то невидимому, держащему давно не существующий фотоаппарат, — тоненькая, хрупкая и нежная, с лицом, лишенным того сурового страдальческого выражения, которое появилось на свадебных фотографиях. Клара, никогда не видевшая у матери такого безмятежного лица, долго изумленно всматривалась в ее черты, потом сложила фотографии, снова перетянула их резинкой и придвинула к себе тетради в жестких черных обложках.

Эти тетради в линеечку были исписаны бледными синими чернилами почерком матери. Клара стала читать и сначала не могла понять, что она читает. Одна страница начиналась: «Было очень холодно. Анабелла, глядя в узкое окошко мансарды, дрожа, поднесла ладони к пламени одинокой свечи». Записи пестрели исправлениями, многое было вычеркнуто, попадались целые страницы, исписанные стихами. В одном стихотворении были слова:

О где ты, светлый мир,Не ведающий тьмы?

Другое начиналось четверостишием:

Всю жизнь чего-то ждать — всегда,А жизнь уходит ежечасно.Скажи: зачем? куда?И неужели все напрасно?

Клара задрожала: она поняла, что читает жизнь матери и что если ей, Кларе, нужно доказательство того, что мать когда-то жила, то вот это оно и есть. Клара открыла последнюю страницу, там стояла дата: 1925. До замужества матери, до угасания ее надежд. И Клара заплакала. Невыносимо было сознавать, что можно так обмануться в ожиданиях, так разочароваться во всем; что жизнь может пройти, промелькнуть без радости и навсегда увянуть. Лучше бы надежды совсем не существовало, чтобы не было заблуждений, потерь, утрат, но вот она — в этих записанных поблекшими чернилами выспренных фразах, в этой неуловимой, замершей на губах улыбке. Значит, можно так гибельно заблуждаться, значит, трагедия возможна, и спасение никому не гарантировано. Клара снова перелистала записи, в которых сквозила любовь к чтению, отголоски давно забытых повестей и церковных гимнов, и наконец почувствовала, что больше ей этого не вынести, и подумала, не надо ли ей упасть на колени и благодарить школу «Баттерсби» и «государство всеобщего благоденствия», и Габриэля Денэма, и ход времени, или лучше отложить благодарность на потом, до более надежных дней.

Клара бережно сложила тетради обратно в ящик, на то место, где их отыскала, и, вернувшись к себе в комнату, легла в постель под грубые шерстяные одеяла, не в силах искать простыни. Засыпая, она почувствовала необычное облегчение оттого, что обрела свой родной дом, от сознания, что хоть и не счастливо, но существовала и раньше, и впервые без горечи подумала об истоках собственной жизни.