Камень на шее. Мой золотой Иерусалим - Маргарет Дрэббл

Один раз ночью в постели они заговорили о Клелии. Клара всегда избегала этой темы, боясь расплескать хоть каплю своей привязанности, но Габриэль неожиданно сказал ей:

— Клара, ты напоминаешь мне Клелию, иногда ты даже внешне бываешь похожа на нее. Скажи, почему ты похожа на нее сейчас, в этот момент?

Клара, оторвавшись от чтения, оперлась на подушки.

— Я похожа на Клелию, — сказала она, — потому что стараюсь на нее походить, вот и все. Если хочешь знать, я купила эту ночную рубашку, потому что она почти такая же, как у Клелии. Я даже ходила в парикмахерскую подстричься, как она, но передумала — побоялась, вдруг она будет против.

— Она была бы не против, — сказал Габриэль, — ей бы это понравилось. Мне нравится, что ты похожа на Клелию. Думаешь, я был в нее влюблен? Знаешь, наверное, был.

— Мне всегда казалось, — отозвалась Клара, — что в вашей семье все влюблены друг в друга. Понимаешь, в ней царит некий дух кровосмесительства, ты со мной не согласен?

— Нечто подобное говорит Филлипа, — ответил Габриэль, который уже понял, что легче говорить о Филлипе, чем не говорить о ней. — Ее это раздражает, она считает, что мы любуемся собой и сами себя произвели в святые, что все это мы сами придумали, и тот замечательный мир, в котором мы, как нам кажется, живем, — выдумка, в которую мы заставляем верить других. Она возмущается этим, говорит, это тщеславие.

— А мне нравится, — сказала Клара. — Что тут такого? По-моему, вы настоящие святые, трудно вообразить себе, что вы ненастоящие? Разве вы ненастоящие? Не понимаю, зачем отрицать то, что вы все такие замечательные? Просто некоторые люди более замечательные, чем другие, только и всего.

— По-настоящему святая только Клелия, — сказал Габриэль, — она действительно идеальна. Мама всегда знала, что она будет такой. Остальные — ну остальные так-сяк, а в Клелии действительно что-то такое есть. Да, мы все замечательные, милые, обаятельные, тонкие, но Клелия талантлива, она единственная из нас по-настоящему талантлива. Она хорошо пишет маслом, из нее выйдет толк. А из остальных никогда ничего не выйдет. Вот Амелия, например. Она помешалась от потрясения, когда очнулась во внешнем мире, выпала из золотого гнезда, а ведь она вышла замуж только для того, чтобы оторваться от нас, высвободиться из наших любвеобильных семейных объятий, а как высвободилась, как подышала холодным воздухом Эссекса, так и свихнулась. А Магнус работает — он самый умный, но ум наши родители никогда не ценили, они хотели видеть нас только необыкновенными и восхитительными. И в отместку Магнус работает на износ, почти не дает себе передышки, он человек разносторонний, но с головой ушел в работу, чтобы доказать, что может делать хотя бы это. А кроме того, он и должен работать — у него дети. И, наконец, я. Что я умею делать? Все и ничего. Не смотри на меня так — это правда, абсолютная правда. Я ничего не умею делать хорошо — вернее, я все делаю неплохо, но ничего не умею делать достаточно хорошо. Иногда я думаю, мне надо было стать актером — вот кем я действительно хотел быть, но актером я не стал и теперь уже не хочу — слишком хорошо я знаю жизнь. А больше мне ничего делать не хочется. Клелия же к чему-то стремится. Не знаю, почему она отличается от нас, но это так, и родители всегда знали и видели это. Они не разбираются в том, что она делает, живопись после тысяча восемьсот шестьдесят пятого года вообще ничего для них не значит, но им хвалят ее работы, и если уж кому-то из их детей и быть талантливым, то конечно Клелии.

— В живописи я не разбираюсь, — сказала Клара, — но Клелию люблю.

— Сущность Клелии — совершенство, — продолжал Габриэль. — Она состоит из сплошных достоинств, и больше того — я никогда в жизни не слышал от нее ни одного глупого слова. Я с удовольствием провел бы всю оставшуюся жизнь рядом с Клелией, я очень скучаю по ней. Я никогда раньше никому в этом не признавался — даже, наверное, самому себе, но это правда. Стоило мне жениться, я стал по ней скучать — Филлипа может это подтвердить, она терпеть не может Клелию, она, наверное, единственный человек в мире, кто способен ненавидеть Клелию. Я скучал бы по ней, даже если бы она не была мне сестрой. Но она моя сестра, так почему мне по ней не скучать?

— Если бы она не была твоей сестрой, ты, наверное, женился бы на ней, — сказала Клара.

— Но она моя сестра, — заключил Габриэль. — Слушай, почему бы нам не поселиться втроем — ты, я и Клелия? Уехать в деревню и никогда не разлучаться.

— Mon enfant, mа soeur! Songe à la douceur, d’aller là-bas vivre ensemble[93], — сказала Клара и рассмеялась. — Ох, видел бы ты моих братьев! Ты бы понял, какая это роскошь — скучать по Клелии. Господи, почему у вас у всех такие чудесные братья и сестры, жены и мужья? Вам есть по ком скучать, о ком беспокоиться. Почему я росла не в такой семье?

— Теперь ты можешь беспокоиться обо мне, — предложил Габриэль, — обо мне и о Клелии — о твоей второй семье.

— Как ты думаешь, узы крови существуют? — спросила Клара. — Я верю в них. Знаешь, если бы я потерялась, я вернулась бы в свою собственную семью, как котенок — нет, не котенок, ну какое-нибудь животное или насекомое, способное распознавать свой вид. Мои родители были женаты пять лет, прежде чем у них пошли дети, вот почему они всегда казались мне старыми, отец в последние годы выглядел совсем стариком, а мать на вид вдвое старше твоей матери, хотя она совсем не старая — ей нет даже шестидесяти, она может жить еще лет сорок, а мне тогда будет шестьдесят два.

И тут Клара расплакалась — горько, безутешно, прижавшись к зеленому бархатному валику, к красной стене. Слезы бежали по ее щекам, побледневшим от бессонных ночей, от выпитого, от переутомления и тревоги. И Габриэль, нежно касаясь губами ее лица, осушил эти слезы, хотя и сам готов был заплакать — он тоже ощущал бремя пустых, унылых, бегущих мимо лет, лишенных надежды и радости, — ведь это были годы его собственной жизни, бегущие из глаз Клары по ее щекам. И они сидели так, прислонившись к стене, нежно целуясь и вздыхая, опечаленные и объединенные своей печалью.

На следующий день Габриэль сказал Кларе, что возьмет ее с собой на телецентр, где они вместе и пообедают. Он предложил ей это отчасти потому, что Кларины слезы растрогали его прошлой ночью, и он не хотел оставлять ее одну, а отчасти потому, что это был последний день, и Габриэль решил, что никакого риска уже нет. Человек, с которым ему надо было встретиться, как нельзя больше подходил для того, чтобы представить его Кларе, — общительный, недавно разведенный молодой парень, для которого каждая женщина была обещанием нового яркого переживания, и Габриэль рассудил, что присутствие Клары будет для него не обременительно, а наоборот — приятно. Кроме того, работа, ради которой Габриэль приехал, была выполнена, он закупил необходимое количество пленки, оказавшейся лучше и дешевле, чем он ожидал, и ему предстояла только заключительная стадия обмена любезностями с коллегами, так что присутствие Клары не могло никому помешать.

Она приняла его предложение с восторгом, после этой ночи она испытывала к Габриэлю особенную нежность, как и он — к ней, Клара была тронута его участием. Она привыкла к тому, что, когда говорит о своей матери, на лица людей набегает тень скуки, и теперь была благодарна Габриэлю за то, что не увидела этого. Возможность побывать на телевидении привлекала ее как экскурсия, ей всегда нравились административные здания, и она надеялась увидеть в Доме радио и телевидения один из лучших образцов зданий такого назначения. Кроме того, в самом слове «телевидение» для нее заключалось нечто притягательное и волнующее. Габриэлю, привыкшему думать о своей карьере без всякого энтузиазма, ее восторг и заинтересованность были как бальзам на душу. Клара была идеальным слушателем и зрителем — восприимчивым, внимательным, неосведомленным и при этом — неглупым: она видела все таким, как есть, и была ко всему снисходительна.

Утром они сели на автобус и, поскольку у них было еще много времени в запасе, вышли на площади Трокадеро, полюбовались на золоченые статуи и Эйфелеву башню и прочитали надпись на дворце Шайо о том, как важно для художника страдать. Потом сели за столик летнего кафе, и, когда Габриэль сделал заказ, Кларе снова пришло в голову, как это он, не задумываясь, выбирает первое попавшееся и неизбежно самое дорогое кафе, и знает ли он вообще, что если отойти чуть в сторону от площади и свернуть в боковую улочку, то можно сэкономить несколько шиллингов. И Клара подумала, а заинтересовала ли бы его возможность сэкономить несколько шиллингов, даже если бы он знал, как это сделать. Клара никогда не могла понять, почему люди выбирают дорогие кафе, и воображала себе их потрясение и раздражение при виде счета. Она всегда думала, что цены в таких местах сплошной обман, ловушка для простаков, и не уставала удивляться неиссякаемому потоку жертв, готовых быть одураченными. А теперь она увидела, что те, кто сидел там и пил дорогое пиво, и кофе, и бледное перно, и что-то зеленоватое, вовсе не были жертвами, они не думали о счете, им хотелось сидеть за этими столиками и наблюдать, как поворачивают за угол машины, и смотреть на огромный железобетонный дворец. Эти кафе были созданы для таких, как Габриэль.