Мифы Первой мировой - Евгений Белаш

Даже в официальных советских работах 1920–х годов (как и Головиным в 1930–х) признавалась первоначальная двойственность позиции Антанты по отношению к совет­ской власти — иностранные военные агенты принимали участие в обсуждениях проек­тов организации Красной армии, а в Мурманске «устанавливается даже деловое со­трудничество между тамошним Советом, английским адмиралом Кемпом и начальником маленького французского экспедиционного отряда в целях обеспечения Мурманской железной дороги от покушений германцев и белогвардейцев со стороны Финляндии». В феврале 1918 г. различие во взглядах не помешало Ленину, по его же словам, «со­гласиться» с де Люберсаком [монархистом. — Е. Б.] насчет услуг, которые желали оказать нам специалисты подрывного дела, французские офицеры, для взрыва желез­нодорожных путей в интересах помехи нашествию немцев». Хауз считал наиболее же­лательной интервенцию по приглашению большевиков, но сам сомневался в ее осуще­ствимости: «Если бы Троцкий призвал союзных интервентов, то германцы сочли бы это враждебным актом и, вероятно, заставили бы правительство покинуть Москву и Петроград».

Напротив, за полтора месяца с мая 1918 г. Дон, по подсчетам атамана Краснова, получил с Украины через немцев 11 600 винтовок, 88 пулеметов, 46 орудий, 109 000 артиллерийских снарядов и 11,6 млн ружейных патронов. Из них 35 000 артиллерий­ских снарядов и около 3 млн ружейных патронов было уступлено Добровольческой армии, т. е. «чистым» белым.

По соглашению в случае совместного участия германских и донских войск половина военной добычи передавалась донскому войску безвозмездно. Наконец, немцы отбили попытку большевиков высадиться на Таганрогской косе и занять Таганрог.

Немцы (и австрийцы) предлагали помощь отряду Дроздовского в его походе по Украине, занимали позиции (хотя и с опаской) и позволяли вывозить боеприпасы: «Немецкий майор очень интересовался, кто мы; условились, что мы займем участок правее их цепей, поставим артиллерию, а с рассветом начнем наступление… В Ка­ховке уже нашего караула не застал, сняли и подводы разгрузили, охранял уже только немецкий караул». Дроздовский писал в дневнике: «Странные отношения у нас с немцами: точно признанные союзники, содействие, строгая корректность, в столкновениях с украинцами — всегда на нашей стороне, безусловное уважение», хотя и считал союз вынужденным. Совместно с донскими казаками германские части выбивали красные отряды из Батайска и других городов Донбасса, а затем обеспечивали донцам тыл. Как выразился Зайцов, «весь западный 500–километровый фронт Дона от Азовского моря до границы с Воронежской губернией, и на нем донцы могли не держать ни одного казака. Как ни печален был самый факт австро–германской оккупации, но отрицать его выгодность для русской контрреволюции с точки зрения вооруженной борьбы с большевиками просто невозможно». П. П. Петров также отмечал: «неожиданно немецкая оккупация на Украине и на Дону давала возможность начинать борьбу с большевиками на Юге России». По словам Людендорфа, «решись мы на войну с Москвой, и он [Краснов] открыто перешел бы на нашу сторону». 11 июля Краснов в письме Вильгельму открыто просил германского императора «содействовать присоединению к войску по стратегическим соображениям городов Камышина и Царицына Саратовской губернии и г. Воронежа со ст. Лиски и Поворино и провести границу Донского Войска, как это указано на карте, имевшейся в Зимовой станице (донское посольство, отправленное к германскому императору)». То есть речь шла уже не об уступках немцам и не о принятии от них оружия и боеприпасов, а о прямой германской ориентации Краснова. Того самого Краснова, который годом ранее «показал на примитивных, от руки сделанных чертежах взаимное соотношение казачьих войск и доказал географическую невозможность создания самостоятельной казачьей республики, о чем мечтали многие горячие головы даже и с офицерскими погонами на плечах» (вероятно, к 1918 г. география изменилась или Краснов обрел новые навыки в картографии). Но не большевиков.

Равно и в одной из первых отечественных работ о Брестском мире, «Брестский мир и условия экономического возрождения России» Павловича, еще в 1918 г. отмеча­лось: «Очевидно, что унизительный и тягостный брестский мир является только передышкой, и что отныне революционная Россия вынуждена будет день и ночь гото­виться к самообороне от империалистической Германии». Там же Брестский мир именовался Тильзитским. Из других параллелей с предшествующим нашествием критически оценивался опыт партизанской войны 1812 г.: «С блиндированными автомобилями, пулеметами и т. д…. наступающая армия не может быть ни остановлена, ни задержана хотя бы на один день в своем продвижении вперед парти­занскими отрядами».

При первых же известиях о революции в Германии Брестский договор 9 ноября был денонсирован.

Что же дал Германии Брестский мир?

Для правительств Антанты он стал сигналом усиления борьбы с Германией, чтобы не дать Германии мирной передышки в несколько лет, за которые она могла бы эко­номически и стратегически использовать захваченные земли. А также сильнейшим агитационным козырем, как для собственного населения, так и для нейтралов: уж если немцы так поступили с Россией, согласной на любые условия, то чего же ожи­дать другим? Именно условия мира с Россией и Румынией побудили союзников 27 сен­тября 1918 г. дать такой ответ на мирные предложения Германии «Мы придерживаемся единого мнения о невозможности заключения мира на основе каких‑либо соглашений или компромиссов с правительствами Центральных держав, поскольку; имея с ними дело в прошлом, мы видели, какое отношение они продемонстрировали в Брест–Литовске и Бухаресте к другим державам, принимавшим участие в нашей общей борьбе [выделение мое. — Е. Б.]. Они убедили нас в своей бесчестности и отсутствии стремлении к справедливости. Они не следуют ни договорам, ни принципам, а руко­водствуются только силой и собственными интересами. Мы не можем «прийти к согла­сию» с ними. Они сделали это невозможным». И это ранее прогнозировалось Павлови­чем: «Отныне Вильсон, Пуанкаре, Ллойд Джордж имеют возможность, ссылаясь на ре­зультаты мирных переговоров в Бресте, затянуть переговоры еще на годы». Таким образом, Германия, воспользовавшись «правом победителя», сама выкопала себе ди­пломатическую могилу в ближайшем будущем.

Устранение Восточного фронта, якобы высвободившее войска?

Но русский фронт перестал представлять стратегическую опасность уже после окончания Брусиловского прорыва. С августа до конца 1916 г. в боевых действиях на русском фронте было затишье с расходом приблизительно по 5 выстрелов на пушку в день (с русской стороны). Потери германской армии на Западном фронте, по подсчетам Урланиса, уже в 1916 г. более чем вчетверо превышали потери на русском фронте — 315 700 убитых и пропавших без вести против 73 400. По статистике, приводимой Нелиповичем, в 1916 г. Германия потеряла на русском фронте 40 694 убитыми и умершими, 298 629 ранеными, 44 152 пропавшими без вести, 1 290 225 больными. Соответственно, в 1917 г. — 19 846 убитыми и умершими, 218 274 ранеными, 13 190 пропавшими без вести, 515 469 больными. По мнению Зайончковского, «операцией захвата Моонзундской позиции следует считать полное окончание участия России в Европейской войне; русские войска перестали быть для немцев даже обозначенным противником».

По данным Зайцова, переброска войск на западный фронт началась еще до Октябрь­ской революции — семь дивизий с 1 сентября до 7 ноября 1917 г., причем ушли наи­более опытные, до подписания мира были переброшены еще 30 пехотных и 3 кавале­рийские дивизии. С 3 марта по 1 мая 1918 г., т. е. после подписания мира, были переброшены 17 пехотных и 3 кавалерийских дивизии. С 1 марта по 1 апреля, по данным Головина, численность германских войск на русском фронте сократилась всего на 11 пехотных и две кавалерийские дивизии. А наступление немцев началось уже 21 марта.

При этом только на оккупированной территории Украины, по разным данным, при­шлось держать армию от 300 до 500 000 человек (или 29 пехотных и 3 кавалерийские дивизии) — немцы, ослепленными колоссальными приобретениями, до последнего мо­мента не желали расставаться с захваченными землями, мечтая о нефти Баку и укра­инской пшенице. Оккупация Прибалтики и Белоруссии потребовала 22 пехотные и 3 кавалерийские дивизии. По подсчетам Исторического отдела французского Генераль­ного штаба, даже в июле 1918 г. на бывшем русско–румынском фронте немцы и их со­юзники имели около 38 пехотных и 8 кавалерийских германских дивизий, 14 австрий­ских дивизий, 1 болгарскую дивизию и 1 турецкую дивизию. А части, переброшенные на Западный фронт, оказались «заражены» революционной пропагандой — началась «большевизация» армии. В мае из одного эшелона с 631 солдатами по дороге дезер­тировали 83. Солдаты, в августе 1918 г. бегущие с прорванного фронта, начнут кричать «Штрейкбрехеры!» частям, идущим навстречу им в бой. По данным полиции, в Берлине пряталось более 40 000 дезертиров. Для австрийской армии разложение вследствие братаний с русскими войсками отмечалось еще в рапорте командующего 11–й армией А. Е. Гутора 24 апреля 1917 г.: «Австрийцы, усердно работая над разложением нашей армии, не убереглись и сами от заразы разложения и в данное время не смогут с полным правом назвать свою армию боеспособной». По характеристике Ллойд Джорджа января 1919 г., «в течение всего этого времени они [немцы] вместе с австрийцами имели почти миллион людей, завязнувших в этой трясине, большую часть которых они до сих пор не могут вытащить». Напротив, солдаты из тыловых частей американской армии бежали на фронт, где более 3000 таких «дезертиров» были убиты.