Новый Мир ( № 1 2009) - Новый Мир Новый Мир

Интервью Андрея Грицмана с Анатолием Найманом. — “Интерпоэзия”, 2008, № 2 <http://magazines.russ.ru/interpoezia>.

Говорит Анатолий Найман: “Только что главной была поэзия Симонова, ну, и предыдущих всех: вполне серьезно поколение наших родителей говорило о поэте Уткине, Алтаузене, о Прокофьеве. И вдруг наше время стал догонять снаряд, посланный за 20, за 30 лет до этого. Если акмеисты еще существовали в каком-то полуархивном, полу-библиотечном виде, то обериуты — неизвестно в каком. И то, что они писали еще в 30-х годах, в 50-х возникло в нашем кругу как поэзия современников. Открываешь журнал, а в нем новые стихи Ахматовой. Представьте себе, что Вы сейчас открываете журнал, а там — новые стихи Баратынского... — А. Г .: О каком времени Вы сейчас говорите? —

А. Н. : 56-й, 57-й год”.

Александр Кабаков. Я — отщепенец. Беседовал Захар Прилепин. — “АПН — Нижний Новгород”, 2008, 18 сентября <http://www.apn-nn.ru>.

“На мой взгляд, — все удивляются, когда я так говорю, — лучше, чем сейчас, литература не жила. Были лучше писатели, были много лучше, но литература как процесс, как явление живет сейчас — лучше не бывает. Я не говорю про социальную ее составляющую — я говорю про ее состояние. — А как живет русский писатель в глубинке? — Нет, повторяю: я имею в виду ее состояние. Смотрите, какая она: разнообразная, мощная… — Вы так думаете? Мощная? — Безусловно. Раз в три года появляется новое имя — когда понимаешь, что вот пришел парень, который останется в истории литературы. Чего еще можно желать? Я не знаю, как так получилось и что литературе было нужно, чтоб она стала такой, как ныне. Может быть, ей было нужно, чтобы ей перестали интересоваться. Она потеряла ответственность — в том числе и социальную, и делает, что хочет. Может быть, ей нужна была нищета, связанная с тем, что общество перестало ее содержать. Но литература живет прекрасно — в отличие, например, от поп-культуры, которая вроде бы расцветает”.

“Каждый мой новый роман дополняет предыдущие”. Беседа Марка Липовецкого с Владимиром Шаровым. — “Неприкосновенный запас”, 2008, № 3 (59).

Говорит Владимир Шаров: “<...> я не единственный, кто считает, что раскол был самой большой травмой русской истории. Большей, чем нашествие Батыя, Смутное время или, например, правление Петра I. Трещина прошла через само основание

(а ведь известно, что разделившееся царство не устоит!) и со временем только углублялась. <...> Добавлю еще, что в XVII веке возникло и до наших дней без каких-либо изменений дошло убеждение, что, если бы не чужие, холодные и враждебные нашей культуре люди (сначала греки, потом почти век управлявшие русской церковью малороссы), российское общество справилось бы с расколом, без особых потерь залечило бы травму. Именно они, пришельцы, растравляли, не давали зажить ране, пока неизбежность хирургического вмешательства не стала очевидной. Думаю, что наш прошедший через весь ХХ век страх перед иностранцами отсюда же”.

Владимир Карпец. В курсе русской литературы он точно будет. — “Политический класс”. Журнал политической мысли России, № 44 (2008, август).

“<...> произведение его [Солженицына], каковое как раз более всего и относят к разряду „слабых”, мне представляется наилучшим. Речь идет о „Красном колесе”. Русский роман-эпопея, в котором переплетены судьбы природы, истории и отдельных людей, — причем высшим достоинством русского романа является то, что отдельный человек не выделяется или почти не выделяется из могучего перелома всего, — одно из высоких достижений нашей культуры. Речь идет не только и не столько о самом „Красном колесе”, но о явлении культуры как таковом, возможно, уже уходящем в необратимое прошедшее. Часто о русском романе говорят как о явлении „гуманистической культуры”. Это ошибка. На самом деле важнейшей чертой полноценного русского романа является фактический отказ от гуманизма и даже „библейского гуманизма” (в западнохристианском смысле): мир в нем предстает „как музыка и как чума — торжественно безчеловечен” (Георгий Иванов)”.

“„Ленин в Цюрихе” — безусловно, в художественном отношении самая сильная вещь Солженицына. Это еще и приговор русскому внецерковному и внеимперскому морализму. Это не только о Ленине, но и о Толстом. Это своего рода суицид. Написав „Ленин в Цюрихе”, Солженицын как бы „убил дракона”. А убивший дракона пьет его кровь, причащается этой крови”.

Владимир Карпец. “Вооруженная Великороссия” снова в строю. — “Политический журнал”, 2008, № 9, 22 сентября <http://www.politjournal.ru>.

“Сегодня Россия может быть сохранена и сбережена „превращением войны гражданской в войну имперскую”. Снятием классовых противоречий и выбросом их вовне: классовый мир в стране против мирового капитала и его транснациональных объединений — вплоть до войны”.

Тадеуш Климович. В ожидании Нобелевской премии. Заметки о современной российской литературе. — “Новая Польша”, Варшава, 2008, № 7-8 <http://www.novpol.ru>.

“Мое литературоведческое сердце бьется в постмодернистском ритме, и я верю, что когда-нибудь — может, уже в этом году, может, через год-два — чести прочитать нобелевскую лекцию в Стокгольме удостоится писатель, связанный с этим самым интересным явлением в мировой литературе (культуре). Я убежден, что получивший премию русский писатель выразит по этому случаю сожаление, что среди его предшественников не было Владимира Набокова, без творчества которого современное искусство стало бы несколькими шедеврами беднее, и мы ничего не знали бы об осиротевших номерах мотелей, где уже никогда не проведут ночь Гумберт Гумберт и Лолита. Я надеюсь, что слова эти произнесет не Георгий (Григорий. — А. В. ) Чхартишвили (1956 г. р.), обожаемый миллионами читателей”.

“Мой список (шорт-лист) русских кандидатов на Нобелевскую премию открывают Виктор Ерофеев и Василий Аксенов. Кроме того, в нем находятся (тут уже в алфавитном порядке): Белла Ахмадулина, Андрей Битов, Юрий Буйда, Владимир Войнович, Наталья Горбаневская и Николай Коляда”.

“Когда тебе ничего больше не нужно, кроме этого”. Разговор Инны Лиснянской и Максима Амелина. — “ПОЛИТ.РУ”, 2008, 29 сентября <http://www.polit.ru>.

“ А.: А вот, Инна Львовна, такой вопрос. Мне кажется, что тему мужской старости в русской поэзии открыл Вяземский стихами о халате и целым рядом других стихотворений. Мне кажется, что в женской поэзии впервые эту тему вот так явно и так полно затронули именно вы.

Л.: Ну, это потому что я живу долго. Живи столько. Но, правда, Ахматова тоже немало жила.

А.: Немало, но у нее нет этой темы.

Л.: Нет, нет этой темы. Она слишком была женщина, чтобы такую тему подымать.

А.: А вы?

Л.: Ну, что я? Для нее это было бы трудно. Вот через это перейти было бы трудно. Наверно, ей и в голову не могло прийти такое, потому что она чувствовала себя молодой. Цветаева не дожила.

А.: Цветаева не дожила, да.

Л.: Мало кто дожил. Я вот живу и живу.

А.: Но, понимаете, такого голоса просто не было. Вы открыли просто новое видение, новое даже… ну, направлением это нельзя назвать… Такой фактически целый мир.

Л.: Ну да, никто об этом не писал почти.

А.: Никто об этом никогда не писал.

Л.: Ну, в русской поэзии Вяземский писал, немножко писал Сологуб…

А.: Случевский.

Л.: Случевский писал. Долго жил. Но очень плохо писал об этом”.

Юрий Колкер. Молодая девушка и стадо быков. — “Нева”, Санкт-Петербург, 2008, № 9 <http://magazines.russ.ru/neva>.

“Если мы признaем Верна писателем, то придется его и великим писателем признать. <...> Чтобы понять место Жюля Верна, сравним его с другим великим писателем — с Агатой Кристи. Ей было пятнадцать лет, когда (в 1905 году) умер Верн, и тридцать, когда она опубликовала свой первый роман — с Гераклом... пардон, Эркюлем Пуаро. Вот уж кто во всем противоположен Верну! У Кристи нет ни фантастики, ни ошибок. Самый жанр ее не нов. Эдгар По и Артур Конан Дойль проложили ей путь.

У нее есть характеры (у Верна — только куклы), и какие! Она — психолог. Она вся целиком погружена в традиционное. Ее наблюдения над обществом, людьми и природой изумительны; в них она ни Прусту, ни Толстому не уступит. Она, конечно, и писала-то ради этих наблюдений, утонченных, выверенных; для нее самой детективные сюжеты — кость, брошенная черни. Сходится она с Верном только в одном — в народном отклике. Тут тоже — миллионы читателей, а слава вообще небывалая. Переведена на сто языков; где нашли столько?! И все-таки Жюль Верн, весь состоящий из нелепостей, — выше. Не потому, что он первопроходец, а Кристи — эпигонка, совсем нет, а потому, что лучшее детективное произведение прижато к земле потолком, пусть хоть лепным, в то время как над приключенческим романом простирается бездонное небо”.