Мир хижинам, война дворцам - Юрий Смолич

Керенский готовил генеральное наступление, и принять участие в нем должен был каждый, кто мог держать в руках оружие.

Стрелять из ружей мужики не умели, а кто и умел — разучился, так как в последний раз стрелял под Мукденом или Ляояном в Маньчжурии.

То и дело позади ополченских возов слышался сатанинский вой — лошади шарахались, подводы опрокидывались в канавы — и, наводя страх на всех и вся, обдавая вонючим дымом и гарью, мчались машины без лошадей: “анафемобили” и “чертоциклетки”. Они поднимали тучи пыли до самых небес, и вдогонку летело за ними ржание перепуганных лошадей, брань возниц, проклятья мужиков. Это торопились из штаба фронта в Житомире — в штабы армий и корпусов — автомобили командования и мотоциклеты курьеров За Проскуровом обозов двигалось меньше, зато воинскими частями на марше — и конными и пешими — были забиты все пути.

Керенский задумал наступление на широком фронте, но начаться оно должно было именно на этом участке. Первому эшелону пехоты предстояло прорвать линию вражеских позиций от Тарнополя на Обертын; тогда и прорыв ринутся второй и третий эшелоны — на Калуш. А затем вслед за пехотой пройдут на рысях конные корпуса: нанести удар с юга и захлестнуть петлей Львов.

Такой стратегический маневр на этом же отрезке фронта был осуществлен и четырнадцатом году, затем еще раз — в пятнадцатой, потом, и третий раз, — в шестнадцатом.

За Тарнополем аэропланы поднялись выше — и сразу стала видна линия фронта.

Только была эта линия не тоненькая и изящная, как вычерчивают ее на карте, а широкая и уродливая — еще шире и еще уродливее, тем когда смотришь на нее с земли.

Линия фронта походила на вспаханное поле, истерзанное, исполосованное рядами окопов, изрытое снарядами: дона выжженной, разоренной, опоганенной земли, которую мировая катастрофа точно вывернула наизнанку.

Эта страшная и отвратительная полоса проходила через луга, горы, леса и поселки, но на ней не пасся скот, не жили и люди. Люди, закопавшиеся в глину и песок, пришли сюда не жить, а умирать… Будто выделили гигантский участок под новое кладбище сразу на миллион могил и покойники собрались заблаговременно, живьем, чтоб, упаси боже, не проворонить назначенный час смерти.

Небо над фронтом тоже было не такое, как везде. Над полосой оскверненной земли то там, то тут вспыхивали маленькие округлые облачка — розовые, зеленоватые. Они возникали внезапно, клубились, вихрились и распухали, потом словно застывали на миг, замирали в небе неподвижно, начинали редеть, блекнуть — и исчезали. Это были разрывы шрапнели: розовые — австрийской, зеленоватые — русской. Железной дробью, а не дерном засевалась здесь земля, вспаханная не плугом, но осколками снарядов.

Аэропланы снова пошли вниз и уменьшили скорость, пропеллеры замелькали перед глазами, как колесные спицы.

Это было как раз вовремя. Даже здесь, на высоте, почувствовалось, как воздух вдруг содрогнулся и крылья машины качнуло, словно на волнах. Даже сквозь завывания мотора стало слышно, как ударил гром и раскатился тяжелыми перекатами. Гром накатывался сзади, будто бил в хвост. И одновременно впереди — за перепаханной полосой позиций, там, где бежали полоски вражеских траншей — густо, почти вплотную друг к другу, налетели в небо и встали фонтаны дыма. Тяжелая артиллерии накрыла вражеские позиции одним залпом, вторым, третьим…

— Артиллерийская подготовка в наступлению началась! — крикнул Королевич, наклоняясь к напарнику-пилоту.

Но поручик Ростислав Драгомирецкий мирно спал.

4

А в Киеве в эту минуту самое значительное событие происходило подле блокпоста перед Постом-Волынским.

Отзвонили колокола в церквах, смолкли и хоры на клиросах, закончилось пышное празднество перед Софией.

Второй, созданной Центральной радой полк имени гетмана Полуботько принес боевую присягу, и архиерей покропил воинов святой водой.

После этого полк церемониальным маршем зашагал по Владимирской. Гимназистки махали ему с тротуаров желто-голубыми флажками, а гимназисты пели: “Гей, чи пан, чи пропав — двічі не вмирати, гей, нумо, хлопці, до зброї!” На перекрестке у оперного театра первый батальон свернул направо, второй и третий — налево. Второй и третий батальоны продефилировали по Фундуклеевской; на Думской площади отсалютовали желто-голубому — отныне государственному — флагу, а затем повернули в казармы, на Сырец.

А первый батальон двинулся на вокзал.

Он должен был погрузиться в вагоны и выехать на фронт. Второй и третий отбывали завтра и послезавтра.

Поскольку это была первая, специально созданная национальная, не просто украинизированная воинская часть, отправлявшаяся на фронт, чтоб принять участие в “наступлении свободы”, — решено было проводить ее с подобающей помпой: с пассажирского вокзала, с оркестром, с речами и пачками махорки в подарок.

В проводах батальона полуботьковцев приняли личное участие Грушевский, Винниченко и Петлюра.

Свое напутственное слово Грушевский закончил так:

— Слава неньке Украине! Сложим головы за нашу волю! Бог да хранит тебя, славное украинское лыцарство!

Провожающие прокричали “слава!”. Оркестр сыграл “Ще не вмерла!”. Паровоз свистнул, и поезд тронулся.

Но через три километра, у блокпоста, семафор вдруг оказался закрытым. Здесь был первый разъезд на запад и на восток: на фронт и в тыл.

Паровоз дал длинный гудок — он просил выхода на главную.

Семафор открылся, и паровоз дал короткий гудок: вперед! Но поезд не двинулся. Двинулся один паровоз.

Бригада сцепщиков — пока эшелон стоял у семафора — отцепила паровоз от состава, и, оглашая окрестности чистыми свистками, на большой скорости, но один, резервом, паровой застучал по стрелкам: на восток, в тыл.

Это был первый боевой акт киевских железнодорожников-большевиков.

Из солдатских теплушек раздались голоса:

— Приехали! Вот тебе и фронт!.. Отвоевались!.. Хватит!..

Казаки стали выскакивать на вагонов…

Грушевскому, Винниченко и Петлюре не удалось, как это было задумано, сразу же после торжественных проводов полуботьковцев уехать в Центральную раду, где их ожидал пышный банкет.

Прямо с вокзала они помчались на Караваевские дачи.

Машина “сестровоз” “рено” остановилась над самым откосом у блокпоста.

Картина, открывшаяся их взорам, резко отличалась от патетическим приводов на вокзале.

Меж двух высоких откосов в глубокой траншее, прорезанной для железной дороги в холме, стоял состав без паровоза. Солдаты расположились в придорожных канавах, в холодке сидели на корточкам по тенистым склонам, толпились небольшими кучками на полотне. Кто сладко дремал, прикрыв лицо фуражкой, кто курил дареную махорку, сплевывая сквозь зубы, кто мирно калякал. Звенела и негромкая песня: “На вгороді верба рясна, там стояла дівка красна”.

Растерянный, смущенный командир батальона вытянулся перед высоким начальством, рука его, поднятая к козырьку, дрожала.

Разговор состоялся такой.

Грушевский. Черт! Дьявол! Я думаю, им надо что-нибудь сказать?

Винниченко. Очевидно… Конечно, им надо что-нибудь сказать.

Петлюра. Надо произнести зажигательную речь!

Тут все трое примолкли.

— Владимир Кириллович! — заговорил после паузы Грушевский, обращаясь к Винниченко. — Скажите же, пожалуйста, что-нибудь такое…

Винниченко пожал плечами:

— Почему, собственно, я?

— Поточу что я уже только что говорил! — вспыхнул Грушевский.

— Вот и продолжайте!

— Но почему опять — я?

— Потому, что вы — председатель Центральной рады.

— А вы — председатель Генерального секретариата.

— Генеральный секретариат еще не приступал к исполнению своих обязанностей. Правительство только что сформировано… К тому же я — по гражданской части. Пускай уж говорит Симон Васильевич, как секретарь по военным делам…

Петлюра прошипел:

— Укреплять национальное сознание — ваша прерогатива! Вы — вожаки нации! Мое дело — нести казаков в бой!

— Вот и ведите! — посоветовал Винниченко — Ведите прямо в бой. А я — вам это хорошо известно — пораженец еще с девятьсот четырнадцатого года, и если примкнул к идее оборончества, которую вы так горячо отстаивали — тоже с четырнадцатого года, — то сделал это только во имя общих интересов возрождения нации. Ведите: вы — полководец, а я — человек штатский и… пацифист…

— Отлично! — Петлюра с ненавистью взглянул на Винниченко, и от гнева глаза, его из голубых стали серыми, как оловянные пуговки. — Я поведу! Я им сейчас скажу! Но за последствия не отвечаю! Если они схватят винтовки и перестреляют нас к чертям собачьим, отвечать будете вы!

— Ладно! — согласился Винниченко. — Если нас перестреляют, то на Страшном суде отвечу я.