Стихи и эссе - Уистан Оден

Корр. — Вы близко общались с людьми из мира политики и в правительстве?

Оден — Я очень мало общался с такого сорта людьми. Конечно, я знал некоторых однокашников по Оксфорду, которые, в конечном счете, добились этого — Хью Гэйтскелл [346], Кроссман [347], и т. д. Я думаю, нам было бы очень лучше без политических деятелей. Наши лидеры должны быть выбраны партией. Эти люди могут голосовать своей совестью, а компьютеры смогут позаботиться об остальном.

Корр. — Как Вам руководители из пишуших? Йейтс, например, занимал пост.

Оден — И это было ужасно! Из писателей редко получаются хорошие начальники. Они работают не по найму, с одной стороны, и у них очень небольшой контакт с своими клиентами. Писатель легко может потерять чувство реальной действительности. У меня не пропал интерес к политикам, но, приехав сюда, я понял, что в случае социальной или политическая несправедливости, только две вещи эффективны: политическое действие и четкая журналистская подача фактов. Искусство не может ничего сделать. Общественная и политическая история Европы ничуть не изменилась бы, если бы Данте, Шекспир, Микеланджело, Моцарт, и др., никогда бы не жили. Поэт, в качестве поэта, имеет только одну политическую обязанность, а именно, в своем собственном сочинении показывать пример правильного использования своего родного языка, который постоянно развращается. Когда слова теряют свое значение, физическая сила захватывает власть. Во что бы то ни стало, позвольте поэту, если он хочет написать то, что теперь называют "заказанной" поэмой, пока он отдает себе отчет, кто извлечет из этого выгоду. Это увеличивает его литературную репутацию среди тех, кто чувствует то же самое, что он творит.

Корр. — Это текущее ухудшение и разложение языка, неточность мысли, и т. д. пугают Вас — или это — только декадентская пора?

Оден — Меня это бесит. Я пытаюсь моим личным примером бороться с этим; поскольку я считаю, что роль поэта сохранять святость языка.

Корр. — Вы думаете, что настоящее состояние нашей цивилизации повторится в будущем, если случится такой же как довоенный экономический кризис?

Оден — Нет, я не думаю, что это имеет какое-либо отношение к факту начала новой мировой войны. Но в древности люди понимали значение слова, безотносительно диапазона их словаря. Теперь люди слышат и повторяют радио и телевизионный словарь, на тридцать процентов больше, чем они понимают его смысл. Самое возмутительное использование слов, которые я когда-либо испытывал, случилось, когда я был гостем на телевизионной программе Дэвида Сасскинда. В течение перерыва он должен был сделать рекламу для инвестиционной фирмы, и он объявил, что эти люди "находятся во власти честности"! Я не мог поверить своим ушам!

Корр. — Вы сказали, что низкопробное искусство низкопробно с современной точки зрения.

Оден — Да. Конечно, о вкусах не спорят. Вкус и суждение могут отличаться. Но каждый должен быть лояльным к себе и доверять собственному вкусу. Я могу, например, наслаждаться хорошим, выжимающим слезу, кино, где, о, старую мать опускают в могилу, — хотя я знаю, что это стыдно, слезы бегут по моим щекам. Я не думаю, что хорошая работа вызывает только плач. Хоусман рассказывал, что получал любопытное физическое ощущение от хорошей поэзии — Я никогда ничего не получал. Посмотрев в одиночестве Короля Лира, — не заплачешь. Один здесь лишний.

Корр. — Вы рассказывали, что история вашего святого покровителя, Вистана, была подобно истории Гамлета. Действительно ли Вы — поэт Гамлета?

Оден — Нет, я не мог быть меньше. Я считаю, что самое большое влияние Шекспира произошло благодаря использованию им большого словаря. Что делает английский язык настолько изумительным для поэзии, — его большой диапазон и факт, что он является грамматически неизменяемым языком. Можно превратить глаголы в существительные и наоборот, поскольку Шекспир это делал. Этого нельзя сделать с флективными языками, типа немецкого, французского и итальянского.

Корр. — В начале тридцатых, Вы писали, обращаясь к аудитории, что Вы хотели бы достичь понимания?

Оден — Нет, теперь я всего лишь пытаюсь сочинить стих, в надежде, что кто-то его прочтет. Если меня кто-нибудь спрашивает: "Для кого Вы пишете?" Я отвечаю: "Вы читаете меня?" Если они говорят, "Да", я говорю, "Вам это нравится?" Если они говорят, "Нет", тогда я говорю, "я пишу не для Вас".

Корр. — Вы учитываете специфику аудитории, при написании конкретных стихов?

Оден — Это невозможно объяснить. Если Вы имеете кого-то в виду… хорошо, большинство из них вероятно мертвы. Вы задаетесь вопросом, одобрят ли они или нет, и затем Вы надеетесь — что кто-то даже прочитает Вас после смерти.

Корр. — Вы всегда были формалистом. Сегодняшние поэты, кажется, предпочитают свободный стих. Вы считаете, что это из-за отвращение к дисциплине?

Оден — К сожалению это слишком часто случается. Но я не могу понять — из-за гедонистического представления — как можно любить писать без формы вообще. Если Вы играете в игру, каждый нуждается в правилах, иначе нет никакого интереса. Самая вычурная поэма должна иметь устойчивое основание в обычном смысле, и это, я думаю, является преимуществом формального стиха. Кроме очевидных корректирующих преимуществ, формальный стих освобождает сознание от оков эго. Здесь я люблю цитировать Валерии [348], который сказал, тот человек — поэт, если его воображение стимулируется трудностями присущими его искусству и непоэт, если его воображение — притупляется ими. Я думаю, что очень мало людей могут управлять свободным стихом — нужен абсолютный слух, как у Дэвида Лоренса [349], чтобы определить, где вовремя остановиться.

Корр. — Есть ли поэты, которые Вам кажутся родственными по духу? Мне сразу на ум приходит Кэмпион [350], вместе с которым Вы разделяете большое влечение к метрике.

Оден — Да, у меня действительно есть несколько любимцев, и Кэмпион — конечно среди них. Также Джордж Герберт [351] и Уильям Барнес [352], конечно, все разделили определенный интерес в метрике. Они — те поэты, которых я люблю как близких друзей. Такие же великие поэты как Данте, хотя у меня нет ни малейшего желания познакомиться с ним лично. Он был ужасной примадонной.

Корр. — Вы можете рассказать подробнее о предвосхищении стихов? Что прибывает сначала?

Оден — Всегда в данный момент у меня в уме две вещи: тема, которая интересует меня и проблема глагольной формы, метра, дикции, и т. д. Тема ищет правильную форму; форма ищет правильную тему. Когда они объединяются, я в состоянии начать писать.

Корр. — Вы начинаете ваши поэмы сначала?

Оден — Обычно, конечно, каждый начинается сначала и работает до конца. Иногда, тем не менее, все начинается с определенной строчки в памяти, возможно, даже с последней. Каждый стих начинается, я думаю, с определенной идеи относительно тематической организации, но это обычно изменяется в процессе написания.

Корр. — У вас есть какие-нибудь стимуляторы для вдохновения?

Оден — Я никогда не пишу будучи пьян. Зачем нужны стимуляторы? Муза — мужественная девочка, которая не любит, когда за ней жестоко и грубо ухаживают. И она не любит рабскую преданность на ложе.

Корр. — И сочиняет "полную чушь, как эрудированный фальшивомонетчик", так Вы сказали в одном из ваших "Буколик".

Оден — Весьма. Поэзия не самовыражение. Каждый из нас, конечно, имеет уникальную информацию, которую мы надеемся сообщить. Мы надеемся, что кто-то, читая это, скажет: "Конечно, я знал об этом все время, просто не успел об этом рассказать". В целом я соглашаюсь здесь с Честертоном, "артистический характер — болезнь, которая заражает любителей".

Корр. — Многие поэты — ночные работники, безумцы, имеющие дурные привычки.

Оден — Прости, мой дорогой, одинокий волк не должен быть представителем богемы!

Корр. — Почему Вы относитесь неодобрительно к недавней публикации "Бесплодной Земли" Элиота?

Оден — Поскольку там нет ни одной совершенной строки, поэтому он не публиковал их. Я думаю, что такой сорт стихов поощряет любителей думать: "О, посмотрите — я, могу написать не хуже". Я думаю это позор, когда люди черновик выдают за законченную поэму. Валери Элиот не любила публиковать черновики, но обнаружив их, она знала, что они должны быть в конечном счете изданы — таким образом она сделала это сознательно, гарантируя, что это было написано так хорошо, как возможно.