Восход - Петр Замойский

Он пронзительно посмотрел на меня и серьезно ответил:

— Если хочешь знать, то я, когда пишу, сбрасываю с себя все одежонки и остаюсь как бы голеньким. Я беспощадно оголяю и тех, о ком пишу, чтобы лучше разглядеть их…

В этой связи он заговорил о писателях, наиболее близких и дорогих его сердцу. На первом месте здесь был, конечно, такой ясновидец, как Лев Николаевич Толстой. Он назвал тогда еще Лескова, Бунина. А из современников — Неверова, Подъячева, Шолохова и Фадеева.

Прежде чем стать писателем, П. И. Замойский мечтал о карьере артиста. Он пытался даже поступить в театр. Тяга к театру сохранилась на всю жизнь. В годы Отечественной войны писатель, как известно уже из «Рассказа о себе», находился в родном село Соболевке, Пензенской области. Там, на клубных подмостках, ставились его одноактные пьесы, и он иногда сам играл в них. Часто выступал и в роли чтеца собственных произведений. Это было артистическое чтение!

Он мыслил образами и писал, как мне представляется, очень сценично, показывая суть явлений в их оголенно-зримой конкретности и, одновременно, в их обобщенной типической силе. Я сказал ему об этом, и он, улыбнувшись, заметил:

— Сцена не терпит многословия. И ей подавай такие слова, как патроны в обойме, каждое чтобы стреляло.

Он искал и находил такие слова. И его героев легко представить на сцене.

Вспомните начало «Подпаска». Как мало сказано и как много выражено! Всех и все реально представляешь: и десятского Фильку Шкалика, которого неспроста прозвали «Шкаликом», и Петьку, радующегося тому, что как они ни бедны, а все-таки пригласили и угощают чужого человека, и хозяина, и избенку, и быт семьи, и морозную погоду…

Возникают и сменяются одна за другой сцены сельской жизни. Вместе с подпаском Петькой мы как бы проходим его «университеты». И опять же здесь все весомо и зримо. Разве забудешь, например, сцену крестьянского схода, на котором нанимали пастуха? Или то, как запродали в подпаски Петьку, которому так хотелось учиться? Волнуясь, читаешь: «…думалось, что училище бросить не жалко и что все равно учись — не учись, а толку не будет, и путей мне дальше нет». А страницы, посвященные коровьему стаду! «Их разгоняли, били, но от этого они еще более свирепели. Рога у них переплелись, словно кто спаял им лбы». А проникновенная характеристика поведения стада! Вспоминается очеловеченный мир животных в «Маугли». Но тут все свое, русское.

Тяжелый шлагбаум, который было опустился перед Петькой и грозил перекрыть путь его жизни, поднялся. И мы, читая трилогию, с искренним волнением наблюдаем и сопереживаем происходящее.

До Октября 1917 года еще далеко. Но все громче н громче голоса о том, что невмоготу терпеть нужду и гнет, все крепче толчки революции. И не узнать Петьку! Он говорит: «…„Капитанскую дочку“ читал. Вот в старое время был Пугачев. Как он колошматил этих дворян! За мужиков шел. И войска из мужиков, из татар, башкир. Теперь бы такого Пугачева к нам. Мы бы…» И это говорит тот самый паренек, который еще совсем недавно мечтал о спокойной жизни, о своей избе, лошади, корове… «Мне ничего больше не надо, только бы землицы!»

Автор ведет Петра Наземова сквозь десятилетия — от 1905 года к 1917 и дальше. И не его, конечно, одного. Много людей — и много судеб. Читатель их знает. И он, уверен, согласится, что все они — от живой жизни. И весь долгий и сложный процесс их становления, развития, утверждения одних и ниспровержения других, процесс классового расслоения деревни и острейшей классовой борьбы — все это не натуралистическое списывание с действительности, а проникновение в ее сущность.

Если продолжить мысль о весомом и зримом в повести «Подпасок», то нельзя обойти такие сцены, как драка с кокшайскими мужиками, школьный экзамен, чтение ребятам «Детства» Льва Толстого, схватка со стражниками, схватка с казаками…

Все это верно действительности и написано превосходно.

Выразителен диалог. Произносимые слова не «извне наклеены», а принадлежат именно тем людям, какие их произносят.

Поэтичны картины крестьянского труда и быта.

В памяти не только праздник начала пастьбы, выписанный с особенной тщательностью. Запоминается и картина сенокоса, начинающаяся словами: «Чу! Кажется, звон… Да, коса звенит. Вот другая. Она звенит полнее».

Пейзаж живописен и, что не менее важно, социально содержателен.

«С возвышенности далеко видны поля. Много земли. Вон грань. Она отделяет барскую землю от нашей. Она отрезала от села луга, лес, родники и самую хорошую землю. Узким клином сходится барская земля со второй барской гранью. Вторая захватывает эту степь, лес и опять землю, но уже отрезанную не от нас, а от соседнего села».

Нет, это не «равнодушная природа»!

Я задержался на повести «Подпасок» — части целого, чтобы с ее помощью можно было осмыслить целое, то есть все лучшее, что есть в творчестве П. И. Замойского.

Предваряя свою автобиографическую трилогию, он писал в 1928 году: «…я покажу, каким огнем закаляется человек, чтоб из него вышел крепкий коммунист и правдивый до жестокости писатель».

Читая «Подпасок», «Молодость», «Восход», мы имели возможность это увидеть.

В огне классовой борьбы закалялись герои «Лаптей» и среди них прежде всего колхозный вожак Прасковья Сорокина и ее сын. В огне трех революций закалился Петр Наземов. Правдивый «до жестокости» писатель открыл нам внутренний мир этих людей — мир высоких помыслов и благородных страстей. И мы ему за это благодарны.

Алексей Максимович Горький подсказывал некогда С. П. Подъячеву, которого П. И. Замойский чтил как своего учителя: «Очень полезно было бы деревенской молодежи, если Вы написали Вашу автобиографию. Вы должны понять, как это воодушевило бы комсомольцев, порою, как я знаю, унывающих пред великой трудностью преодолеть деревенскую старинку».

Автобиографическая трилогия П. И. Замойского превзошла книгу С. П. Подъячева «Моя жизнь». Она блестяще выдерживает сравнение и с более известными образцами этого жанра.

О творчестве П. И. Замойского писали при его жизни и после. В последнее время — до обидного мало. Писали разное. В основном — доброжелательно. Но часто за этой «средней» доброжелательностью нельзя было увидеть настоящие масштабы его дарования. Он писал о крестьянстве. И был, несомненно, весьма талантливым советским писателем в том широком смысле, в каком мы это сейчас понимаем. Его же часто рассматривали как сугубо крестьянского писателя, как бытописателя деревни, тем самым сужали, недооценивали его значение для советской литературы. И потому, должно быть, слава его — значительно меньше ого заслуг.

О них же, о его заслугах перед отечественной литературой, впервые в полный голос заговорил А. А. Фадеев. Он назвал, например, повесть «Молодость» незаурядным явлением. И обосновывал: «Духовный мир крестьянина, и передового, и отсталого, и ищущего правды, и уже очерствевшего от корысти, духовный мир женщины-крестьянки — все это дано с большой внутренней правдивостью и подлинной лирической силой». И дальше: «Я не знаю другого произведения, где бы с такой чистотой, отсутствием всякой грубой физиологии, которой так любят злоупотреблять многие авторы в изображении деревни, были даны любовь и любовные отношения в русской деревне. Все люди в изображении Замойского встают такими очеловеченными, что это не может не волновать. Замойский, как никто из современных авторов, видит эту сторону жизни деревни, которая была за семью печатями, скажем, даже для Бунина. И в этом большая заслуга Замойского».

Так о П. И. Замойском еще никто не говорил.

Несколько позже поэт Н. Н. Асеев выступил со статьей «Жизнь слова». В ней он утверждал, что «такой „малогромкий“ писатель, как П. Замойский, может послужить примером точного, живого русского языка, связанного с народным крепкими связями».

Читатель, надеюсь, согласится с этими оценками. Он найдет в них подтверждение своим мыслям и чувствам, рожденным общением с творчеством «малогромкого», но поистине выдающегося художника.

В творчестве П. И. Замойского — удивительная свобода и естественность. С первых буквально строк перед тобой возникают люди и события в их первозданной натуральной сущности. Это великое уменье писать так, чтобы читатель не усомнился в правде изображаемого.

Замысел писателя реализуется, как мы знаем, в слове. Оно несет в себе и мысль, и чувство, и текст, и подтекст. «Мысль относится к слову, как душа к телу, а слово к мысли, как тело к душе», — писал великий земляк П. И. Замойского — В. Г. Белинский. Художник оркеструет слова, и они звучат то камерно, то симфонично. Они имеют и запах и окраску… Н. Н. Асеев писал о чистейшем, подснежниковом, весеннем языке М. М. Пришвина и о цветном, выпуклом, как мордовская вышивка, языке Всеволода Иванова. О слове П. И. Замойского можно сказать то же, что сказано в «Подпаске» о пастушьем марше: «…мелодичный, переливчатый, пахнущий полевым простором и раздольем, душистым степным разгулом и зелеными травами…» Речь идет не просто о языке. Тот же В. Г. Белинский различал, как мы знаем, понятия язык и слог. «К достоинствам языка, — писал он, — принадлежит только правильность, чистота, плавность, чего достигает даже самая пошлая бездарность путем рутины и труда. Но слог — это сам талант, сама мысль. Слог — это рельефность, осязаемость мысли; в слоге весь человек; слог всегда оригинален, как личность, как характер». Потому-то Н. Н. Асеев и писал о «выпуклом» языке Всеволода Иванова. Язык П. И. Замойского — рельефен. В его слове — тот самый народный корень, который делает речь колоритной, живой, впечатляющей.