Восход - Петр Замойский

— А на семена?

— Не забыли. Сколько будешь сеять?

— Две десятины.

— По восемь пудов на десятину. Итого шестнадцать пудов. Остается излишку…

— Подожди — излишку. А на скот? На корову?

— На коров мы положили по десять пудов в год. Стало быть, остается тебе восемьдесят шесть пудов. Остальные тридцать четыре пуда продашь государству. Верно?

— Нет, не согласен. А что я продам на соль, на керосин по вольным ценам? Это что же, подчистую? Не согласен я, — сказал Минеев. — Как вы, мужики?

— Нельзя подчистую, — закричали многие.

Взял слово Никишин.

— Товарищи, это только первая наметка. Я даже считаю, что много хлеба оставляется Минееву. Разве ребятишки съедят в месяц по пуду?

— Они больше сожрут. Таскают и таскают.

— А вы не давайте им таскать. Хлебу должна быть экономия и в своем семействе. Теперь взять корову. Выходит, на посыпку ей пуд в месяц, да еще чистой муки? А в это время рабочие получают осьмушку хлеба с овсяной мякиной. У вас что, есть на шее крест? Корова проживет и на отрубях. А там овса можно смолоть. Безобразие будет перед Советской властью — травить хлеб скоту.

— На продажу-то что останется? — не унимался Минеев.

— Найдешь. Десять пудов оставим тебе еще на расходы. Да в гумазейный амбар четыре пуда на случай голодного года. Остальные — излишки… Василий, подсчитай, сколько у него излишков.

Кто-то насмешливо крикнул:

— Минеев в обиде не будет. Небось десятина-то на все восемьдесят пудов потянет.

Василий подсчитал и громко объявил:

— Излишку для продажи по монопольной цене у Ивана Минеева остается тридцать пудов.

— Слышишь, Иван Тихонович? — спросил Никишин. — Молоти и, как ты аккуратный человек, вывози на элеватор первым. Согласен теперь?

Ничего на это не ответил Минеев.

— Читай другим, — кивнул Никишин Василию.

— Следующий — Корней Давыдов.

И Василий точно так же прочитал, сколько излишков ржи у Давыдова.

Так пошло дело и с остальными. Было уже поздно. Пора по домам. Уходя, каждый знал, сколько ему придется вывезти хлеба для продажи государству.

Наконец разошлись все. Мы, оставшиеся, перешли в комнату директора. Нам предстояло побеседовать с приехавшими из Тележкина, Митрофанова и Ширяева. Урок, который они только что слышали, пошел им на пользу.

— Все ли вам понятно? — спросил Никишин.

— Конечно, все, — ответил предкомбеда из Тележкина.

— Ваш опыт надо бы на весь уезд! — подтвердил ширяевский предкомбеда.

— В газете следует написать, — подсказал директор школы.

— Вот вы и напишите, Андрей Александрович, — посоветовал я.

Михалкин спросил их:

— Нужно ли нам ехать к вам на замолот? Вы теперь научились, как и что. А у нас ведь еще четыре волости. Завтра мне в Пичевку, а Наземову в татарскую волость, Бочалейку.

— Нет, не надо, — ответил тележкинский. — Справимся сами. Конные молотилки у нас есть. Народ тоже дружный. А ваш пример лучше всего убедит наших мужиков.

Глава 34

Мы с Михалкиным спали в сенях. Постелью нам служила свежая солома, так хорошо пахнущая солнцем, землей и ржаным теплым хлебом.

Долго еще на улице слышались мордовские и русские песни девушек, а с ними, помогая, раздавались ломаные басистые голоса подростков Двухрядные гармоники оглашали улицы этого огромного, в полтысячи домов, села. И так хотелось вскочить с постели, пойти в хороводы, подтянуть песни, а может, и отплясать — плясал же я когда-то в своей деревне, — но эту затею оставил. Я уже не парень, да и не мужик. Не пойму, кто я. В моем возрасте все мои товарищи поженились. А у Фили уже дочь, у Илюхи Хромого, как он говорит, тоже дочь, у Степки полуслепого — сын. А у меня никого — ни жены, ни детей. А ведь мне уже двадцать третий год пошел. В деревне есть такая пословица: «В эти годы лошади дохнут».

О, с каким бы удовольствием женила меня мать! Ей почему-то вроде совестно, что я все еще холостой. А на ком женюсь — это ей все равно. Ей, привыкшей к своим детям, уже хочется нянчить внучонка или внучку. Нужда и нищенство теперь отпали, мы, дети, подросли. Пусть Васька и Николька взяты в солдаты, а старший брат Миша уехал со своей женой в Молодеченский полк, где он писарем. Брат Захар в плену. Кто же с матерью? Отец, уже сгорбленный старик, да две дочери и самый младший, девятилетний, белокурый братишка Семка.

Надеялась мать, что я женюсь на Соне, и звались они с дьяконицей свахами, но вот дело сорвалось. И по моей вине. Для матери очень непонятно, почему моя работа в уезде — будь хоть я «раскоммунист», как она говорит, — почему эта работа, тревожная, изматывающая, подчас страшная, от которой и дохода-то в дом нет, а больше расход, так как муку и пшено мне привозит сам отец или мать с Семкой, — ну, почему эта работа дороже мне спокойной жизни с такой хорошей, умной, развитой женой, с Соней? Это для матери непонятно.

Интересно, зашла ли Соня, вернувшись из Инбара, к моей матери? И о чем они говорили?

Что вообще сейчас делает Соня, о чем она думает? Может быть, в Инбаре на квартире меня ждет письмо.

Да, из Сони вышла бы хорошая жена. И жил бы я с ней припеваючи. Работал бы секретарем в сельсовете. Что еще нужно? Скот развел бы, сад насадил… Тьфу! Нет, не жилец я в селе. И Соня тоже в селе не жилец. В мыслях-то мы готовы жениться, а на деле — нет. Слишком бурное время. Семья связала бы нам крылья, как связала многим уездным работникам, которые поженились раньше — а иные совсем недавно — в самом Инбаре, на горожанках. Уже не такие они ретивые работники стали, нет. Всюду их преследует тень жены, двойные заботы. Больше заботы о жене. А там ребята пойдут. Вот и оказывается… Может, я не прав?.. Нет, чую, что прав. Я — один, вольный человек. Сыт ли, голоден ли, но один. А горе и радость можно делить с товарищами… А где Лена? Что с ней?

Вот была любовь, ничего не скажешь. На ней-то бы и впопыхах я женился. Но спасибо Федоре — она открыла глаза, перед какой пропастью я стоял.

Пусть навсегда, как томящее воспоминание, останется наша последняя с ней встреча в саду Тарасова. Это была вспышка, навеянная чудесной картиной «Восход любви», найденной в тайнике между стенами дома.

Лену я любил, теперь мне ее жалко. Безвольная, она поняла меня, но поздно. Мне и Ваньку жалко. Какой черт его сунул в эту банду Васильева? Тачал бы сапоги, шил бы девкам полусапожки, башмаки, продавал бы. А то нет! Пустился в большую спекуляцию всем, чем только можно. И влип. И теперь не выберется. А женился бы на Лене, бросил бы все это заранее, до помолвки, — и теперь не сидел бы в тюрьме. Какой он стал жалкий, хромой идол. Теперь работает в тюремной мастерской, и вместе с Илюхой, тоже хромым, стучат молотками по подошвам.

О, молодость, молодость! Не хочется думать о любви, а мысли о ней непрошено лезут в голову. И о каждой девице, которая приглянется, уже думаю как о своей будущей жене. Думаю о жене, а жениться не хочу.

Мне запомнилось, как однажды я и мои сверстники собрались у Пелагеи Занегиной, молодой снохи Занегиных, и начали зимним вечером мечтать о своих будущих женах; у каждого невесты наметились еще в школе.

Мы знали, у кого какая невеста, хотя стыдились об этом говорить друг другу. На оракуле гадали, на картах Пелагея предсказывала, жребий бросали с именами девок, как бы разыгрывая, кому какая достанется, но желая, чтобы досталась именно та, которая нравилась. В то время мне нравилась чернобровая Настя, Павлушке — Оля, Ваньке — Марфуша, ну, и другим — кому чья. Мы менялись жребиями между собой, если попадала не та, до тех пор, пока попадется именно та. И «успокаивались на своем интересе», как говорила по картам Пелагея.

Мы доставали книги, покупали их на тряпье, на кости, на пепел, а иные приносили куриные яйца, выхватывая их из гнезда в своем, а то и в чужом дворе. И книги, купленные у «руньщиков», которые заезжали в кибитках с разным мелким товаром в наше село, читали вслух сообща или поодиночке. Потом собирались и говорили вперебой, кому что понравилось в этих книгах.

Особенно полюбились нам сказки. Хорошее то было время, именно «золотое детство», как бедно некоторым из нас ни жилось.

Разговор о наших женитьбах начался после того, как я прочитал сказку «Спящая царевна». Волновала и восхищала ребят картина пробуждения царевны. И многие из нас, забыв своих невест, втайне мечтали жениться на красавице царевне. Я — в том числе. Но задумывался, куда же приведу жену-царевну? В нашу прокопченную избу, что ль?

Так как женихов для царевны нашлось среди нас много, мы решили бросить на царевну жребий.

Начали крутить из бумаги жребий. На всех накрутили, кроме Андрея. Зачем царевне одноглазый муж? Если она узнает об этом, то с горя опять уснет. И уже на веки вечные. Но Пелагея сердито предложила: «Нет, крутите и на Андрея. Без обиды чтобы».

С душевным трепетом вынимали мы из шапки свернутые жгутики бумаги. Каждому хотелось первому. Но судьба есть судьба. У всех бумажки пустые. Осталась только одна. И остался один будущий муж, царевич, — это Андрей по прозвищу Воробей. Он вытянул из шапки красавицу царевну. Мы позавидовали, а кто-то произнес: «Уродам счастье!»