Восход - Петр Замойский

— Комитет выдал тебе хлеба?

— Как не выдать! Спасибо. И новый поспел.

— А, Вечканов! Ну что, затянуло легкие?

— Подживают, — ответил фронтовик Вечканов, раненный в грудь.

— Ого, Куторкин заявился. Здорόво, Николай! Как рука?

— В локте не сгибается.

— Ничего, зато жив. Жена тебя не бросила?

— Куда ей деться без меня! К труду я способен.

Все захохотали, а Куторкин смутился.

— Про молотьбу я говорю, а вы черт знает про что подумали.

Много здесь было инвалидов, стариков, солдаток.

Пришел и Яков, пришли многопосевщики, зажиточные люди. Иные весело здоровались, а некоторые отходили в сторону, о чем-то шептались.

— Василий! — крикнул Никишин, когда в помещение набилось свыше полсотни людей. — Сбегай к школьному сторожу и скажи, чтобы отперли школу.

Через некоторое время все направились к большому зданию школы.

В классе — парты, шкафы, стенные часы, которые не ходили, на стенах географические карты. Кто-то подтянул гири часов и качнул маятник. Это многих почему-то развеселило. Многие учились в этой школе, мордва и русские, и всем знакомы эти старые часы с басовитым звоном. Они все ходят и ходят в продолжение почти двух поколений.

Люди усаживались за парты, а кто просто на них. Иные стояли у стен, а мальчишки, без которых ни одно событие не обходится, забрались на подоконники.

Пришли пыльные, загорелые, потные. У некоторых в волосах колосья, мякина.

Порядочно собралось женщин и девушек. Эти держались особо, или, говоря по-мордовски, своим курмышем. Мордовские девушки — широколицые, чуть скуластые, очень красивые, но мало разговорчивые. Русские щебетухи то и дело над чем-то посмеивались, хихикали и отпихивали парней, то мордовских, то своих.

За учительский стол уселись Никишин, Михалкин, секретарь ячейки Щеглов — мордвин. Пригласили, к удивлению многих, дядю Якова, и тогда Никишин встал и объявил:

— Слово для доклада о положении продовольствия и о пробном замолоте в нашей волости дается секретарю уездного комитета партии товарищу Наземову. Меньше курите, больше слушайте!

Глава 32

Сначала я рассказал о положении с хлебом в Москве, Питере и на фронтах. Потом перешел к главному для меня вопросу — о пробном обмолоте хлеба.

— Пробный обмолот хлеба в каждом дворе крестьянина — это не что иное, как взять весь урожай ржаного по всей стране на точный учет. Для чего это? Для того, чтобы излишки, которые нужны голодающим промышленных районов, продать государству по монопольным ценам. Тогда не повторится то, что было недавно. Не потребуется комбеду ходить по амбарам, лазить в сусеки, перемерять весь хлеб, да еще искать упрятанный в ямах. А за сокрытие хлеба, как вам известно, государство беспощадно карает. Многие спекулянты дорого за это поплатились. Иначе нельзя. Если по их милости, вернее — подлости, страна погибнет от голода, а белогвардейцы и иностранные капиталисты задушат нас, если землю помещичью вернут обратно помещикам, что же с такими людьми делать? Сдаться им в плен? Идти в крепостное право? И детей своих на века закабалить? Не для того завоевали рабочие и крестьяне под руководством Ленина власть. Не для того члены партии страдали в ссылках и на каторге. Они боролись с царизмом за свержение царя и всех, кто его поддерживал на ненавистном троне.

Трон затрещал под натиском народа и рухнул, как подгнившее дерево в лесу…

Вот мы, комиссия по замолоту в вашей волости, собрали сюда не только членов комитета бедноты, но и зажиточных мужиков и середняков, которые не эксплуатировали чужого, наемного труда, не держали постоянных работников, кроме, может быть, поденщиков в летнее время. Собрали их для того, чтобы они не только не препятствовали нашей работе по замолоту, но и помогли своим знанием. И надо, чтобы сами первые допустили до замолота группы, которые будут организованы, а если желают, то сами произведут умолот у себя или у соседей. Мы верим этим людям. Мы не всех созвали, а только тех, которых рекомендовал волсовет.

— Хлеб отбирать будете прямо с токов? — раздался недобрый голос.

Я ответил спокойно:

— После того как будет учтено все количество ржаного, весь урожай, из суммы будет выделено по пуду на едока в месяц — на год — и по восемь пудов семян на каждую десятину. Остальной должны сами сдать государству.

— Товары будут тоже по твердой цене? — спросил другой голос.

— Товары завезут в потребительское общество. Но их у нас пока мало. Дороги перерезаны белой армией. Особенно с юга, где соль и керосин. Но мануфактура будет. Надо считаться с разрухой, с непомерными трудностями. Придется потерпеть. На это глаза нам закрывать нечего. Понятно?

— Поня-атно! — крикнул кто-то из угла.

— Ну, если понятно, скажите: как приступить к замолоту?

— А никак.

— То есть почему никак?

— А так. Я на свой ток никого не пущу. Другие как хотят.

Тут слово взял Михалкин. Он мастер спорить, да и людей знает. Я отошел и сел за стол рядом с учителем. Михалкин же встал, положил трубку на стол, прижмурил глаза и зорко посмотрел в угол, откуда раздался голос.

— Это, кажись, Беляков говорит? А ты, Ефим Панкратыч, сюда иди, ближе, покажись и выложи свое мнение.

Михалкин подождал, как бы надеясь, что Беляков действительно выйдет к столу. Нет, не хочет.

— Покажись, Беляков. Ведь это ты предложил прошлый раз организовать комбогат. Что, не хочешь?

И Михалкин рассердился.

— Как же ты, почтенный гражданин, заявляешь, что не допустишь на свой ток замолотчиков? Что ж, у тебя одного будет замолот, а у других нет? Или ты не гражданин Советской России? Ведь товарищ Наземов простым языком без утайки, по душам все рассказал о положении с хлебом! Есть распоряжение правительства, и мы ему обязаны подчиниться.

— Я сам знаю свою урожайность,

— Тем лучше. Знаешь, а мы проверим. Ты можешь ошибиться. Намеряешь больше.

Председатель Никишин насмешливо заявил!

— Он тебе намеряет больше, как же.

Михалкин продолжал;

— Не за этим мы вас созвали, чтобы препятствовали и совали палки в колеса, а затем, чтобы помогли власти разобраться в этом деле. Правильно я говорю аль вру?

— Правильно! — загудело собрание.

— Если кто не верит, может идти по домам. Иди ты первым, Ефим Панкратыч. Тут тебе делать нечего. Обойдемся без твоей подмоги.

Но кто-то крикнул за Белякова:

— Никуда он не уйдет! Он человек честный, только с дуринкой.

Беляков замолчал. На смену ему появился другой, уже из русских. Он сидел на передней парте. Встал, вышел к столу. По облику он не похож был на зажиточного. Узкое, изможденное, в морщинах лицо, небольшая клинышком бородка, глаза тусклые под черными косыми бровями.

— Все это хорошо, согласны. Замолот так замолот. Не у нас одних он будет. И хлебные излишки, знамо дело, придется сдать на элеватор По монопольным ценам. Зря тут Беляков расстроился. Он богаче многих. У него и посева ржи десять тридцаток. Еще останется у него и по вольной цене продать, и променять на товар у спекулянтов. Зря он. И другие пущай не мыслят. Я только об одном. Чтобы и городские товары из Москвы аль Пензы были по твердым ценам.

«Старая песнь», — подумал я.

— А то что ж, мы по шесть рублей пуд хлеба отдаем, а за аршин ситца чуть не двадцать!

— Больше! — крикнул кто-то.

— Но ведь это же опять у спекулянтов!

— А с ними надо вести борьбу.

— Расстреливать на мосте! — поддержали его.

— А если рабочий?

— То дело другое. Рабочий последние брюки продает.

Спор разгорался. Наболевшие вопросы. Больше всего кричали о соли, о керосине. Соли многие не видели более года. За стакан соли платили на базаре по полсотне рублей. Но не у всех были деньги. Вместо керосина приспособили лампадки с конопляным маслом и разные коптилки. О сахаре говорить нечего. Появился невесть откуда в таблетках, словно лекарство, сахарин. А вместо чая заваривали вишневый или малиновый лист. Чаще всего пахучую траву душицу.

Но бесхлебной бедноте жилось еще хуже. Выданную комбедом муку они мешали с сухой толченой лебедой, а если не было лебеды, то с конским щавелем, с кислицей или с толченой же березовой корой. Вот только теперь, когда кое-кто уже успел намолотить ржи и намолоть, пекли хлеб уже без всякой примеси, без овсяной мякины и просяной шелухи. Но без соли.

Мануфактура и обувь волновали меньше. Носили самотканые посконные рубахи, вместо штанов — крашеные широкие порты, да еще с карманами, или же выменивали у красноармейцев на яйца, масло, на молоко поношенное обмундирование.

Уж кому-кому, а нам, уездным работникам, побывавшим в селах и деревнях, все это знакомо.

Когда вдосталь накричались, начадили крепким самосадом, устали, да и подошло время идти на тока, председатель Никишин объявил: