Фестиваль - Сергей Власов

– Как нейтронным ракетам – скажем «Нет» спирохетам!

Обалдевший таксист икнул и уехал.

Когда Гастарбайтер появился в кабинете, Иван Григорьевич мирно сидел в нем и читал интервью Флюсова в «Московской правде».

– Ба! Вас уже выпустили?

Клаус, улыбаясь на ходу, почти подбежал к заместителю генерального директора по безопасности, наклонился к его уху и заговорщицки зашептал:

– Иван Григорьевич, я там такого наслушался и насмотрелся!.. Я переосмыслил многое, приобрел новые крайне интересные знакомства… А с одним человеком сошелся очень близко и уже пригласил его посетить Фракию. Он работает в вытрезвителе, скоро у него будет отпуск, и мы обязательно поедем кататься с ним на лыжах в горы. И вообще, какая удивительная у вас страна! Спасибо за помощь. У меня к вам, уважаемый, всего один вопрос: знает ли мой папа, где я был?

Райлян хотел было сначала поиздеваться, но, услышав теплые слова о своей родине, честно с достоинством бросил:

– Нет, не знает. – И тут же добавил: – Хочешь анекдот расскажу по твоей теме?

– С удовольствием наслажусь вашей юмористической мудростью, потому как известно, что анекдот и человек, рассказывающий его, во многом похожи.

– В данном случае ко мне это не относится. – Райлян вежливо улыбнулся и продолжил: – Говорят, что женщина стесняется четыре раза в жизни. Первый раз – когда впервые занимается любовью, второй раз – когда первый раз идет от мужа к любовнику. Третий раз – когда первый раз берет деньги. И четвертый раз – когда первый раз дает деньги. А мужчина стесняется два раза. – Здесь Иван подмигнул. – Первый раз – когда не может второй раз. И второй раз – когда не может первый раз. Как анекдотец?

– Вы знаете, Ваня, если бы вы в таком тоне разговаривали со мной всего несколько дней назад – я бы обиделся. Но сейчас – дело другое.

Иван Григорьевич поднялся во весь свой могучий рост и важно провозгласил:

– Напоследок, милый Клаус, я хочу дать вам один совет, я его вычитал в какой-то второсортной газетенке, но на самом деле он крайне мил: тот, кто меняет женщин, как перчатки, обычно довольствуется барышнями, бывшими в употреблении.

Глава тридцать четвертая

Сергей Сергеевич встал в позу и начал читать стихи:

Я как рубцовский воробейНе стал вреднее с этим годом,Не проводите параллельС моим измученным народом.

Не говорите: «Ну и пустьОн не продержится, бедняга.Уже ручьем стекает грустьС его пылающего флага…»

Часы опять заведены!А терпкое преддверье смутыЛишь ускоряет до весныМои осенние минуты…

– Неплохо, – грустно оценил Канделябров.

– Еще бы. Это же моя лирика. Стихи, Валерочка, – это литература, доведенная до отчаяния. Стихи и Я – это уже стихия. Это вам, дорогой, не какие-нибудь ваши пролетарские классики. Хотя на самом деле, может быть, именно пролетарские-то меньше всего повинны в своей бездарности. Скажу вам честно, Валерий, что и к остальным тоже разного рода акмеистам, футуристам, авангардистам я особого пиетета не испытываю. Поэзия – это источник знания о самом себе. А?! Как сказал?

– Сейчас придумал или домашняя заготовка?

– Обижаете, Валерий Пименович. Это только у дилетантов классные идеи, строчки или слова, аккуратно уложенные в цветастые, как панталоны Мельпомены, фразы приходят на ум в нетрезвом виде, а излагаются и реализовываются уже на трезвую голову. У профессионалов все по-другому.

– Знаю-знаю. И о том, что ты работаешь на постоянном экспромте, импровизации…

– Именно так. Мои коллеги-сатирики вымучивают свои узколобые материалы месяцами, и потом, когда какая-нибудь наша эстрадная звезда-разговорник начинает потихоньку слово за слово, запятую за запятой вымарывать многое из их литературного наследия, – они хватаются за сердце, начинают пить литрами валерьянку вперемешку с дешевым вермутом, потому что на коньяк им никогда не хватало, – мне же из своего ничего не жалко. Я придумаю еще три тысячи подобных текстов.

– Может, хватит? – насупился Канделябров.

– Все, родной, заканчиваю. Последние два-три слова – и перейдем к решению наших деловых вопросов. – Флюсов закатил глаза к небу и, троекратно хлопнув себя обеими руками по ляжкам, выдал: – Если в проводники взять свинью, то первый привал будет у помойки. Думаешь, это сказал Мао Цзэдун?

Канделябров в нервозности сплюнул:

– Уверен, что нет.

– Правильно. Умница. Из скромности по поводу авторства – я замолкаю. Теперь по поводу нашей идиотской ситуации, заговора, капкана, в который мы попали из-за собственной неосмотрительности и неопытности в делах подлогов, жульничества и лицемерных обманов.

Вот уже более двух суток друзья-приятели безвылазно находились на правительственной даче вождя МППР и никак не могли оставить сей странный уголок Подмосковья по причине полнейшего равнодушия как ее хозяина, так и его многочисленной челяди – их просто не выпускали за ворота.

Карлович все это время ни разу не появился на людях, а его помощники Махрюткин и Финаков только, гадливо улыбаясь, разводили руками, мол, знать ничего не знаем, ведать ничего не ведаем – шеф в депрессухе, а беспокоить его – себе дороже.

– Отправить вас в Москву мы не можем. У нас нет ни указаний на этот счет, ни полномочий на него же, четко объяснил Махрюткин.

– Так давайте мы побеспокоим со всеми вытекающими отсюда последствиями, – жалобно попросил Канделябров. – У нас же съемка стоит.

– А кто будет крайним в этом случае? Вы просто получите по морде чем-нибудь тяжелым – сегодня, например, он бросался пепельницами, а мы – по строгому выговору с дальнейшим объявлением о неполном служебном соответствии.

Подошедший Флюсов тихо спросил:

– Владимир Михайлович, а вы стихи любите? – Его в тягучие моменты пребывания на даче все время тянуло на поэзию.

– Естественно. – Уши Владимира Михайловича на всякий случай замерли в позе «востро».

– Хотите я вам почитаю «белые» стихи?

– Это про «белых», что ли?

– Ну конечно. Хотя, по-моему, про «красных» там тоже есть. – Почему-то став при этом раскачиваться на несуразно длинных ногах, писатель завыл:

Ты только меня позови,Позови сегодня.Своего визави к себеБудешь ждать лишь мгновенье.

Я примчусь, прилечу, доплыву,Если нужен, конечно,И у ног у твоих полежу,Но не слишком уж долго.

А потом, а потом, а затемИсполнять твои буду желанья…Но только до двенадцати часов –Очень срочно будет надо домой.

– Красиво, – нежно сказал Финаков.

– Да? Правда? Вам понравилось?

– Еще бы! Замечательно! – поддакнул Махрюткин. – Жалко, ничего не понятно.

– Обратите внимание на последнюю строку. Я ее повторю: «Очень срочно будет надо домой».

Лицо Флюсова внезапно скривилось гримасой гнева, он несколько раз подпрыгнул на месте и, задыхаясь от переполнявших его чувств, заорал:

– Домой нам, блин, нужно! Въехали, опричники? Да что же это делается на белом свете?! Вам что, трудно посадить нас на какой-нибудь автомобиль – у вас целый автопарк здесь – и отправить в Москву?

– Команды нет, – вымолвил слегка обалдевший Финаков.

– Пешком отпустите… – На Канделяброва было жалко смотреть. Его усы обвисли, а на нечищенных несколько дней зубах стали появляться элементы такой же желтой, как и зубы, пены.

– Ситуация безвыходная, уважаемый Сергей Сергеевич, – усевшись на жухлую осеннюю листву, грустно выдохнул телеведущий.

– Ничего, Валера, ничего. Главное – успокоиться и подумать. Выход должен быть. Так… Значит, охрана нас не выпускает. Через забор мы прыгать не умеем, не приучены.

– Слушай, старик, ну объясни мне одну простую вещь: на хрен это все нашему другу нужно?

– Да просто так. Власть свою показывает. Я это называю комплексом голодного провинциала. Не дрейфь, Валера. Я вот сейчас похожу, погуляю, может, чего и скумекаю.

– Давай, дружище, побыстрее. А то мы наглухо пролетим с нашим фильмом.

– Кстати, а как после данного инцидента Карлович собирается дальше сниматься в нем?

– А никак. Договор же подписан, и в нем нет никаких указаний по поводу поездки на дачу.

– Пожалуй, Валерий Пименович, ты прав. Нет, переубедить его в данный момент по поводу того, что он занимается чистейшей воды волюнтаризмом, у нас просто нет никакой возможности. В силу хотя бы того, что нас просто к нему не допускают.

– Серега, да даже если бы и допустили. Переубедить буревестника передовой мысли абсолютно невозможно. Он же упертый до изнеможения.

Флюсов закашлялся, потом сказал:

– Златик здесь ни при чем. Переубедить любого человека очень трудно. А зачем нам создавать себе излишние трудности? У Карнеги написано: «Если вы намерены что-либо доказать, пусть об этом никто не знает. Сделайте это тонко и искусно, чтобы этого никто не почувствовал».