Старость аксолотля - Яцек Дукай

нашел прожектором вход в шлюз, все еще открытый. Меня не привязали страховочным тросом, и это была их ошибка. Схватив кислородные баллоны Первого пилота, я включил ручную дюзу и поплыл обратно к шлюзу.

С этого момента все происходило в тишине, то есть на фоне моего дыхания. Кричали ли они мне вслед, несмотря на отсутствие радио? Преследовали ли меня? Я не оглядывался; впрочем, это было бы непросто – посмотреть назад в космическом скафандре во время свободного полета в невесомости. Добравшись до шлюза, я не стал терять зря времени: ворвался внутрь, хлопнул по сенсору, люк закрылся, зашипел воздух, я открыл внутренний люк и сразу же заблокировал его притащенной из приборной дюралюминиевой плитой, после чего вернулся в кабину с работающим освещением и заменил свои пустые кислородные баллоны на полные. Лишь тогда на мгновение остановился – чтобы перевести дух, подумать. У меня шумело в ушах. Пульс, давление, страх.

Что делать, что делать, что делать? Кровь шла исключительно из прокушенного языка, я пока что не плююсь кровью из внутренностей, уже хорошо. Но время, время! И ведь они уже не поколеблются, не остановятся на полпути. Второй пилот, Инженер. Электронщик. И все же – что Капитан с Марабу…

Я еще раз хлопнул по сенсору внешнего люка – снова безрезультатно. Кто устраивает шлюзы внутри корабля? Горняки. Горнодобывающие корабли класса «акула» вгрызаются похожим на вилку корпусом в планетоид, постепенно интегрируясь в рабочее пространство внутри скалы; на время эксплуатационных работ такой корабль остается соединенным со штольнями и туннелями системой внутренних шлюзов. Значит, «акула». Что объясняло бы также горнодобывающий лазер, прожегший печень Первого пилота, и множество парящих повсюду вокруг каменных обломков и пыли – остатков высверленной и раскрошившейся породы.

Я зажмурился, чтобы не поддаться спешке, тиканью часов, отсчитывающих кислород и жизнь. Подарим себе немного роскоши – время на раздумья.

Значит, «акула», я в «акуле». Что произошло? Корабль догрызал какую-то магнетитовую гору, когда что-то сломалось, что-то пошло не так, случилась авария и потребовалась помощь. Они вызвали ближайший инженерный корабль. Прибыл «Беовульф». И тогда…

– Говорит Капитан. Я знаю, что вы меня слышите. Сейчас семь шестнадцать по бортовому времени. В восемь тридцать произойдет ядерный взрыв. Я перепрограммировал реактор одного из разбитых кораблей. У вас есть час и четырнадцать минут, чтобы вернуться на «Бегемот». Говорит Капитан. Те, кто услышал, пусть передадут остальной команде.

Громкоговорители внутренней звуковой системы «акулы» передавали слова Капитана с глухим эхо, будто он говорил, засунув голову в ведро или запершись в шкафу.

Я проверил часы и поставил новый таймер. Час и четырнадцать минут.

Шум в ушах сменился ритмичным биением. Удары сердца, отсчитывавшие конечное время, назад от смерти. В скольких гонках за жизнь можно участвовать одновременно?

– Говорит Капитан. Я знаю, что вы меня слышите. Сейчас семь шестнадцать по бортовому времени. В восемь тридцать…

Я оттолкнулся, как для спринтерского забега. Влево, вправо, влево, вверх. Я находил в темноте направления в архитектуре «акулы», размахивая снопом света в поисках универсальных пиктограмм: путь эвакуации, путь к машинному отделению, путь к ближайшей кислородной нише, путь на мостик. Вверх, прямо, вверх, вверх. Я наткнулся на сгусток засохшей блевотины и труп кота, скоросшиватель, циркуль и банку масла. Вверх, вверх. В самом ли деле я настолько хорошо знал Капитана? Или только Капитана-в-Докторе, карикатуру в матрешке? Трап, переборка, мостик, вверх, вперед. Он не объявил бы подобный приказ с другого места, только не Капитан, не с некапитанского места. Мостик.

Я ворвался туда, даже не затормозив, размахивая в темноте лучом света и крича на последнем издыхании из-под открытого шлема:

– Капитан! Это я, я, Доктор! Нужно…

Он мелькнул на мгновение в пятне прожектора, тотчас же снова утонув в черном молоке, но я искал его, искал столь панически, что луч света хлестал его снова и снова, высвечивая все ближе, и снова, и снова, пока я летел, разогнавшись, к мертвым экранам и темным пультам управления, он плыл ко мне, расставив руки – и снова, и снова, все ближе – расставив бронированные руки, грудь его отливала пурпуром, над раковиной лазера пульсировал единственный глаз – и снова перед моими глазами тот четкий образ – образ Марабу, который приближался с механической неумолимостью, раскрыв объятия-клещи и воспроизводя с внутренней ленты запись Капитана («Говорит Капитан») – все ближе, ближе, пока он не настиг меня и не придавил к потолочной плите рулевой рубки, придавил и обнял с мегаджоулевой мощью, так что у меня отшибло не только дух, но и само ощущение тела, власть над чувствами («Говорит Капитан»), в объятиях машины, ласковых, будто наковальня.

– Машина, дорогой мой, – это грех человека.

Ему было семьдесят шесть лет, восемнадцать из которых он возглавлял Институт. После инсульта ушел на пенсию. Я навещал его на его приморской вилле, где он отлеживался на деревянном лежаке над дюнами. Толстая чернокожая сиделка приносила ему теплое молоко и таблетки. Она говорила ему «сладенький», говорила «молодец, молодец». Мы говорили «Профессор», никак иначе.

Неизвестно, когда Профессор начал свой эксперимент – до инсульта или после, и был ли инсульт тому причиной. У него имелась своя лаборатория на подземных этажах Института, и только он решал, кого допустить к ее тайнам. В конце концов он исчез, начались поиски, и лишь когда прожгли бронированную дверь, нашли его там, прогрызавшего вслепую путь сквозь потроха гигантского электронного вычислителя, нашли погибающего от истощения, с вылезшей наружу половиной мозга. На непогашенных экранах и корявых записках остались формулы Великой Теории Общности.

Никто не пытался воспроизвести ее целиком. Даже сам Профессор, спасенный, не сумел ее воспроизвести – у него уже отсутствовала та часть мозга.

Я сидел рядом с ним на песке, рисовал палочкой фигуры, пел Профессору старые песенки и задавал детские загадки. Речь шла о том, чтобы найти обратный путь в Сезам.

Он терпел меня с легкой меланхолией, снисходительно кивая головой.

– Вы все еще в это верите?

– Во что?

В ответ искривленный артритом палец Профессора странствует к виску.

Случился ли сперва инсульт, и Профессор, чтобы спасти поврежденный мозг, решил использовать в качестве протеза вычислительную машину – или именно его забавы с наращиванием лобных долей шкафами с вакуумными лампами и магнитной памятью привели к внутричерепному кровоизлиянию?

Мы знали только одно: существовала Великая Теория – в соответствии со сделанными собственной рукой Профессора записями – полная, связная и непротиворечивая, с доказательствами и проверяемыми предсказаниями, с тучей дополнительных гипотез, с тысячами физических применений. Она существовала, существовала, но где-то по другую