Старость аксолотля - Яцек Дукай

сторону границы, там, за мостом, за тьмой.

Я приносил ему записи и распечатки из спасенной машинной памяти. Показывал формулы, осколки его открытия.

Он качал головой. (Из-под бинтов и шерстяной шапочки виднелись шрамы.)

– Не знаю, не понимаю.

– Может, хотя бы вспомните, Профессор?

– Я слишком глуп.

Теперь уже наверняка.

Возникла идея повторно пройти весь его путь, шаг за шагом, ступая по следам Профессора. Находились добровольцы, собственно, добровольцев у нас было множество, пылавших надеждой кандидатов в гении. Их не пугала необходимость трепанации черепа и экспериментального введения электродов в передний мозг. Некоторые сами по себе проявляли немалые научные таланты, принося воистину впечатляющие списки публикаций. Здесь, однако, имела место исключительная ситуация: появился шанс совершить изначально подтвержденное, изначально гарантированное открытие. Сокровище существовало, и даже было известно, как оно выглядит, – требовалось лишь к нему пробиться.

Профессор выслушивал мои отчеты об этих экскурсиях в темные континенты физики с легкой улыбкой, может, даже с интересом, но не большим, чем к результатам автогонок или прогнозу погоды на следующий день.

– Что вы говорите, что вы говорите, – качал он головой. – И как он, выжил?

Выживали многие. Некоторые даже утверждали, что в самом деле совершили открытие – они не могли после отключения воспроизвести недостающие основы Теории, но клялись, что помнят чувство озарения; у них сохранялись крайне ясные воспоминания о прикосновении к Истине, о мысленном охвате всей абстрактной конструкции – за секунду до коллапса, за мгновение до кровотечений, пожаров, взрывов ламп, потерь сознания, инсультов, электрических замыканий, перегорания предохранителей, аварий сверхпроводящих контуров. Если они и оставались живы, то с выжженной мозговой материей, наполовину парализованные, глухие или слепые, или немые, или без чувственных центров, или без центров логики, или без глаголов, или без имени и фамилии. Их увозили из Института будто жертв-инвалидов с линии фронта некоей варварской войны – пусть возвращаются в тыл героями сражения Разума с Природой, пусть залечивают раны. Уже подходят новые полки, отправляя в ядовитый туман и под град бомб новые мозги.

Менялись также генералы. Брали верх другие стратегии. В самом ли деле нужно соединять белковую кору с электронной? Не идет ли речь попросту о величине логической системы, неважно из чего созданной? Мы окунули во тьму половину графства, перегрузив ближайшие электростанции.

Профессор угощал меня конфетами с алтеем.

– Машина, дорогой мой, – это грех человека.

– Что вы имеете в виду, Профессор?

Он показал на пса, гонявшегося за чайками по дюнам.

– Мы могли бы нарастить ему третье, четвертое, пятое полушарие, соорудить в итоге нечто наподобие человеческого разума… верно? Но зачем, собственно? Зачем мучить животину?

Скрывался ли за этим некий более глубокий аргумент, содержательная информация? Или лишь воспоминание об обладании информацией?

Он не убеждал меня никакими логическими выводами, я не чувствовал себя убежденным. И тем не менее именно тогда во мне зародилось беспокойство, предчувствие неумолимого срыва, которое с тех пор меня не покидало, продолжая расти и сгущаться.

Похоже, подсознательно я пытался не столько понять Профессора – поскольку ничего такого, что можно было бы понять, он как раз не сообщал, – сколько декодировать, расшифровать, интерполировать. Физики в Институте рассказывали мне о моделях голографической космологии: все находится на поверхности Вселенной, вся информация содержится в ее границе. Я ездил к нему на море раз в два-три дня, оставаясь до темноты.

Грохот волн побуждал к молчанию. Профессор не спускался на сам пляж, так как трость проваливалась в песок. Мы прогуливались по старым аллеям одичавшего прибрежного парка. Профессор любил разглядывать капли воды, медленно стекавшие по листьям, иглам, коре. Сквозь рев моря вслушивался в звуки ветра, которые всегда застигали его врасплох, и он удивленно оборачивался, возможно, ожидая увидеть кого-то у себя за спиной – а это лишь шумел ветер. Когда мы уходили в относительную тишину, он быстро терял нить разговора; невозможно было обменяться с ним более чем шестью-восемью фразами, после чего Профессор возвращался по кругу в исходную точку или вообще бросал тему. В кармане халата он всегда носил последний номер местной газеты, записывая на ее полях мягким карандашом. Однажды, когда задремал на лежаке, я подобрал эту газету с надеждой найти в его записках какие-то указания, но это были лишь наборы слов, которые ни о чем не говорили, часто напоминая детсадовские стишки. В нескольких я опознал обрывки фраз, которые сам недавно произнес, но они не связывались ни с чем конкретным: прилагательное и прилагательное, глагол на наречии, три существительных с похожим звучанием слогов. Он также зачеркивал фрагменты текста в статьях. Возможно, мне следовало передать газету физикам, но я знал похожие лингвистические фигуры Роршаха из истории других случаев неврологических травм. Профессор, вероятно, воспринимал подобным образом весь мир, соединяя предметы и значения по большей части наугад. Он вырвал из своего мозга вместе с кабелями и электродами не только Великую Теорию Общности. Я не раз видел, как он сдерживает руку, уже готовую подняться, чтобы почесать раны под бинтами. Его помимо воли тянуло на ту сторону. Может, он прислушивался не к ветру и не шум ветра сбивал его с толку. Боль является сигналом организма – а каков ее эквивалент для интеллекта? Фантомная боль от ампутированного разума – который был разумом Профессора лишь полтора десятка часов, но что это были за часы! – эта боль наверняка преследовала его каждую секунду, чудовищное, невообразимое ощущение пустоты, утраты. Утраты чего? Мгновение он был человеком; мгновение миновало, отвалились стократные протезы умственных способностей, остался пес. И что он нам теперь пролает, что проскулит?

Вернувшись домой и едва перешагнув порог квартиры, я уже не сомневался в обратном – что это лишь мои впечатления и воображение, а не описание реального состояния Профессора.

Все это, однако, наверняка складывалось в конкретный профиль, в отпечаток, в оттиснутый в глине след правды, которая столь болезненно рикошетила в Профессора. Он был первой жертвой, неповторимой в том смысле, что все остальные уже знают – огонь жжет, вода мочит, а солнце слепит; он же пошел, открыв свой разум, беззащитный и не знающий границ.

– Что бы они ни построили, оно развалится.

Пес приносил ему палочки, мусор, мертвых животных. Профессор толкал и вертел их тростью, складывая из них на веранде мрачные иероглифы энтропии. Сиделка раздраженно их убирала.

Он крутил на старом проигрывателе фуги Баха и решал газетные кроссворды, вписывая одни лишь неправильные ответы. У него не бывали другие гости, кроме меня, поскольку друзей у Профессора не было, а из немногочисленной родни уже никого не осталось в живых.

Он