Старость аксолотля - Яцек Дукай

слышит или притворяется. – Видели? Я смотрел фильмы на Европе. Она по мере работы вгрызается своим похожим на вилку стволом в скальную массу. Так что внутри она организована иначе, вычислительные центры и чувствительная аппаратура находятся не спереди, а внизу корпуса. Теперь я вижу, как они столкнулись, эта «акула» с «Беовульфом», как они сцепились разбитыми палубами и титановыми шпангоутами… Это не дыра в корпусе, сквозь которую видны звезды, – это разлив между корпусами двух кораблей, между плоскостями двух внутренних архитектур.

…За этой переборкой должны находиться операционные залы главного калькулятора «акулы». А мы, в свою очередь, вошли туда через компьютерную палубу «Беовульфа». Но так уж они столкнулись, носом в борт. Так слились друг с другом, сплели главные системы управления кораблей и электронные мозги, их вычислительные шкафы и блоки интеллектроники. Из чего, естественно, не возник бы никакой Астромант, мало обстучать молотком ведро катушек и ламп, чтобы родился вычислительный автомат… Но «Беовульф» нес в себе модуль Техногатора, не знаю только – уже работающий? Уже под контролем корабельного мозга? Под чьим управлением он находился в момент столкновения? Но наверняка все произошло именно так: получив повреждения в своих программах, он приступил к ремонту мозга, который сам руководил его ремонтными работами, слепой доктор, оперирующий самого себя, мало того, что слепой, слепой и уже зараженный, уже тронутый гангреной и чужими паразитами, ибо что восстанавливали движимые цифровым инстинктом роботы Техногатора, что латали и паяли его муравьеподобные автоматы? Не бортовой калькулятор «Беовульфа», но хаотическое сплетение калькуляторов «Беовульфа» и «акулы», абсурдную мешанину вычислительных контуров, магнитной памяти, ламповых схем, кибернетическую пародию на нуклеотидный мейоз, гоголь-моголь из двух мыслящих машин, и именно над ним бездумно трудились ремонтники, именно его они пытались вернуть в изначальный вид, то есть вылечить. Но не было никакого изначального вида! Нечего было лечить! И тот лечивший, тот, который лечил сам себя – не лечил, перестраивал, – уже изменился, уже был чем-то иным, и каждая его бесцельная, слепая, злокачественная операция порождала иной конструкт, и уже он посылал еще более абсурдные команды, от которых еще больше мутировал, и выдавал еще больший хаос из нулей и единиц, и в логовах Техногатора рождались еще более дикие рекомбинации роботов, а они расширяли его и превращали его элементы в нечто еще более безумное… И сколько же лет длится эта мертвая эволюция раковой опухоли, сколько тысяч оборотов мельницы случайной инженерии? Пока он не разросся на все пространство между корпусами. Он пережует камни, переварит руду с планетоидов, поглотит металлолом, ведь именно этим он питается, его кишки полны сырья – и может, лет через сто, может, через тысячу, но он разрастется дальше, вырвется из останков кораблей, распространится в космос.

…Только это вовсе не эволюция, ничего похожего на эволюцию: процесс не ограничен никакой селекцией, здесь нет давления среды, ничто не размножается и ничего не наследует, ничто не подталкивает Астроманта к лучшей приспособляемости – приспособляемости к чему? – никакая борьба за существование не формирует его для большей успешности – успешности в чем? Решает чистый хаос, – а может, уже нечто выкристаллизовавшееся из этого хаоса, но не порядок, не смысл! И то, что здесь рекомбинируется – не генетический код, но непосредственно логические структуры разума. Что с того, что мертвого? Нуклеотидные программы, приводящие в действие наши клетки, тоже на химическом уровне мертвы; жизнь – лишь следствие реализации программы. Понимаете, Капитан? Некроэволюцию, как те же самые процедуры наследования, воспроизводства и естественного отбора, выполняемые небиологическими машинами, копировально-ремонтными стальными машинами, пущенными на самотек, – такую эволюцию мертвечины еще можно было бы себе представить. Но тут происходит нечто иное, нечто чудовищное с точки зрения логики.

Шум, шепот, шум, нет, все-таки слова – кто говорит? – не Капитан – я замолкаю – а обрывки слов будто капают мне прямо в голову:

– …лик… ма-ра-та-ма… ва-ваку… тра… держ… раз… секу…

Кто, кто говорит? Я замираю, прижавшись затылком к стеклу, и меня пробирает холодная дрожь, ибо этот шепот доносится именно оттуда: из-за переборки, из темноты, из космоса, от Астроманта.

Капитан трудится над барабаном с чистой лентой, вкручивая ее с бенедиктинским терпением в потроха терминала. Он даже не оглянулся.

Затаив дыхание и слова, поскольку ужас схватил меня за горло стальным кулаком, я поворачиваю голову и взгляд в тьму за переборкой.

– …ва-вакуум… ак… ат… така… ли-ла-ли… эм… лем…

В голубом светящемся облаке маячит лицо Инженера. Он прижался шлемом к окошку в переборке, пытается мне что-то сказать, губы его шевелятся. Нервно подрагивают глазные яблоки. Он заметил, что я на него смотрю, и отодвигается, тени его перчаток указывают на что-то, чего я не вижу. Он поднял руку над головой, сгибает пальцы, хлопает себя по запястью. Время, нет времени. Я знаю, что нет времени. Скоро восемь.

Пронзительный треск отвлекает меня от Инженера. Перенастроенный Капитаном терминал выплевывает ленты перфорированной бумаги; это так стучат зубы перфоратора, тррк, тртрк. Капитан выхватывает из воздуха развевающиеся ленты и жадно читает с них коды, шифры, плотные ряды машинограмм.

– Приказы! – лихорадочно бормочет он. – Приказы! Значит, так они это понимали! Агенты, шпионы, идиоты! Чьи? Его! Его! – он мнет бумажный серпантин и рвет его на куски, водя пальцами по отверстиям, будто погруженный в чтение брайлевского текста слепец. – Бред, бред, что за бред! И война из-за бреда! Пророчества, приказы! Черное небо, что за глупости! Чтобы всю Солнечную систему запутать!

Мог ли он сойти с ума от одной лишь смертельной дозы излучения, могло ли оно так просверлить ему мозг – или само осознание неизбежной смерти вогнало его в безумный ступор? Но Капитан был последним, от кого я ожидал бы подобного срыва.

– …кии… тли… ик… лем… ни… раз… раз… раз…

Инженер снова отплывает от переборки, исчезая под поверхностью черного молока, совершает некие театральные жесты, хватая что-то во тьме, и – взрыв швыряет меня о стену, отбрасывает, я ударяюсь о другую стену, ломая ребра, шум, щелчок в ушах, порыв холодного ветра, белые космы бумажных лент улетают в пустоту через выбитую переборку, я хватаюсь за настенный шкафчик, разорванные противоперегрузочные ремни хлещут по лицу, я выпускаю из легких воздух, у меня десять секунд, десять-пятнадцать секунд жизни в сознании, кожу уже щиплет, холодные иголки вонзаются под веки, я отталкиваюсь от шкафчика, где мой шлем, его нет, я озираюсь по кабине, вакуум высасывает воздух и из следующих помещений, сквозь люк в глубине летят изнутри «акулы» тучи пыли, легкого мусора, крошки настенного покрытия, обрывки бумаги, Капитан мечется в собственном бумажном