Старость аксолотля - Яцек Дукай

нескольких резиновых прокладок и связки проводов. Однако при этом я обратил внимание на левую кисть покойника – лишь посветив вблизи, заметил, что ногти на ней на самом деле не ногти, их заменили квадратными эбонитовыми пластинками. Кожу кисти покрывала густая татуировка машинного штрихкода. Я отвернул рукав комбинезона. Татуировка шла вдоль всей руки. Либо ее сделали до смерти космонавта, либо уже после кто-то снова одел мертвеца.

– (шум) Доктор?

– Понятия не имею. Наверняка он погиб раньше. Но как, и что это вообще такое…

– (шум)

Повинуясь некоему абсурдному рефлексу, я повел фонарем в обе стороны в глубь коридора. Не наблюдает ли кто за нами, не подкрадывается ли? Но во мраке возник лишь хаос машинной могилы, движущийся и неподвижный.

– (шум) Де Грэ, третья волна, «Резонанс Трутня».

– (шум) Что?

– (шум) Этот космоарт в свое время уходил на Луне за триста тысяч. Теперь это банальность. Простейшие контрасты человек-машина. Вы видите всю топорность подобного рода симметрии.

У меня запищал кислородный таймер. Я предупредил их, и они замолчали. Я считал показания датчиков излучения. Ничего не изменилось. Где мы находились по отношению к оси вращения остова корабля, нашей «жемчужины» и защиты? Радист какое-то время изучал свои записи. Я закусил губу. Мы не слишком хорошо все продумали и наверняка не успеем вернуться в «жемчужину». Предполагалось, что нас прикрывает фланец атомного реактора какого-то из этих разрушенных кораблей или поселений. Но зашли ли мы достаточно далеко в глубь «Беовульфа», за пределы вектора пробитой в нем дыры? Радист считал метры и повороты. Он должен был знать.

– (шум) Окей.

И все же мы замерли возле трупа на долгие секунды, ожидая прилива солнечной бури, панического писка датчиков. Три светящихся диска бесцельно кружили по стенам, камням, трупу, обломкам машин и мебели; выброс адреналина в сотни раз умножал любое движение, любой танец света. Миллиметровое дрожание дюз проявлялось в двухметровой дуге прожектора.

Именно тогда мне показалось, что в гуще испуганных мыслей за движущимися завесами мусора высветилось некое другое движение, более резкое, неравномерное, движение иной, более крупной формы – там, у дна коридора-шахты, по которому мы уже прошли. Будто получив укол адреналина в сердце, я тут же вернулся туда мыслями и светом – но нет, ничего конкретного уловить уже не удалось.

Тик-тик-тик… мы переждали ожидаемый удар бури, и ничего не произошло – стрелки едва дрогнули. Нам ничто не угрожало. Однако настроение наше необратимо изменилось – если прежде нас толкало вперед свойственное исследователям и первооткрывателям волнение, то теперь от него мало что осталось. Уже не только я один размахивал фонарем, движимый не столько любопытством, сколько страхом. Круги, овалы и изогнутые пятна света прыгали по потолку, полу, стенам, липли к дрейфующим в коридоре предметам, то и дело нацеливаясь назад, на то, что оставалось позади. И под этими нервными лучами-взглядами перед нами возникали очередные загадки «Беовульфа».

Бездействующий робот неизвестной модели, воткнувшийся в стенную плиту, будто та налетела на него из-за угла разогнавшейся гигантской массой. Он был величиной с пылесос и состоял исключительно из замысловатой системы передач и зубчатых колес; нам не хватало воображения, чтобы сообразить, для чего он мог служить. В нескольких метрах дальше мы заметили стенную панель, сплошь покрытую ровными рядами и колонками цифр. Цифры были меньше сантиметра в высоту, казалось, будто их выжигали кислотой. Радист в первом порыве хотел их записать, но быстро сдался, поскольку на это потребовалось бы несколько часов. Между цифрами отсутствовали пробелы; внешне это был точно такой же белый шум, как радиопередачи Астроманта. Мы отметили отсутствие цифр 8 и 9; информация наверняка была записана в восьмеричной системе. Никто не знал, что бы это могло значить; иные системы, кроме десятичной и двоичной, нигде не использовались.

Вскоре мы наткнулись на открытую производственную нишу Техногатора. В луче прожектора она выглядела будто механическая рана в палубе модуля, кратер, выбитый во внутреннем резервуаре безумной робототехники, которая, освобожденная от убийственного давления, выкипела во все стороны, после чего замерзла, сгрудившись на решетках, переборках, балках и перегородках. Мы ошеломленно висели над этим мертвым уже неведомо сколько лет извержением металла, освещая его тремя кругами света, изгибавшимися на титановых корпусах, вбитых в металлолом в стиле барокко, на сотнях паучьих суставов, сплетенных в чудовищные скелетоподобные мозаики, на волнах шарикоподшипников, из которых то тут, то там высовывались столь же абсурдные силовые приводы и разинутые в пустоту насосы, а дальше свет отражался от хрустальных соцветий раздавленных и разбитых вакуумных ламп, блестел на барельефах электронных схем, распределительных таблиц и светодиодных индикаторов, бесцельно вдавленных в бесформенную кашу электронных полуфабрикатов. Чем дольше мы вглядывались, тем больше подробностей и безумного смысла видели в этом застывшем слепке механики. Здесь были слои, напоминавшие перекрывающие друг друга геологические страты. На подшипники из пропасти безлюдного конструктора выбрались мелкие роботы-чистильщики, но тоже изначально свихнувшиеся и уродливые: без дюз, без магнитов, без конечностей-манипуляторов. Что-то придавило их со страшной силой, впрессовав в ковер подшипников. По другую же сторону ворот – на моем «потолке» – в чешуйчатые туши абляционных крыльев ввинтились ряды горнодобывающих механизмов, сплошные челюсти, сплошные зубы, сплошные сверла и иглы, жадно вонзившиеся тройками и четверками в твердое основание, из-под которого тут и там торчали сверкающие полосы солнечных батарей, а под ними наверняка покоились еще более древние слои холодной анатомии. И так продолжалось на протяжении метров, десятков метров от производственной ниши, робототехнический гриб, наросший на палубах и стенах «Беовульфа», до пересечения коридоров и далее.

На перекрестке Радист заметил пиктограммы прошлого века, которые в числе прочего указывали на главную коммуникационную шахту; не говоря ни слова, мы направились туда. Мусор и обломки висели здесь уже не столь густо, мы двигались быстрее. Фонарь Пассажира выхватил из черного молока несколько предметов, напоминавших космоарт из каталогов Навигатора, но останавливаться мы не стали вплоть до самого туннеля, где оказались перед выбором одного из семи возможных путей: по шахте на верхние палубы, по шахте на нижние палубы или по коридорам в шесть частей этой палубы (минус коридор, по которому мы сюда пришли).

Мы посветили вглубь каждого из черных туннелей. Повсюду та же мусорная свалка. Радист сосредоточился на своих записях. Пассажир проверял, хорошо ли видны позади нас фосфоресцирующие знаки, которыми он украшал по пути плиты, переборки и балки.

Семь темных колодцев, из которых лишь луч света выхватывает колеблющуюся глубину, грязные плоскости стен и висящие между ними, будто в калейдоскопе, неподвижные мандалы из мусора. Мне не давало покоя воспоминание о недавнем