Фомка-разбойник (cборник) - Виталий Бианки

Опять сначала торг.

Ямщикам чум нужен. Сговорились, сколько за чум. К чуму прислуга нужна. Опять сначала.

Два дня разговаривали. Совсем мы с толмачом замаялись.

Наконец – все. Вышли самоедины, стали у нарт. Еще с полчаса о чем-то между собой толковали. Приходят:

– Не едем.

Что ты с ними будешь делать! Пришлось к крайнему средству прибегнуть. Вызвал я двух мотористов: «Заводи моторы». Сам с толмачом к самоедам.

– Вот что, – говорю, – граждане. Мы вам помогаем в беде? Когда голод у вас или на оленей мор?

– Помогаете, – говорят.

– А вы нам в беде помочь не хотите. Так и буду говорить большевикам в Москву.

Тут как раз и моторы затрещали.

– Едем, – говорят.

Поехали. Через несколько дней привозят. Из пятерых один на месте помер, один – в пути. В пути помер, на глазах – самоедины и поняли: цинга. Довезти довезли, не бросили, а выгружать отказываются. Отошли метров на двадцать, лица руками закрыли, молчат. Цинги они страшно боятся, бросают все, уходят. Издали увидят больных – сейчас себя и оленей дымом обкуривают.

Упакованы люди на нартах – хоть машиной снимай! Чуть живы лежат. Каждая минута дорога. «Ну, – думаю, – не для таких случаев законы писаны. Была не была…» И пошел за спиртом. Поднес чарку больному. Он выпил, глаза заблестели. Я опять чарку наполнил. Предлагаю самоедину. Отказывается. Тогда я сам выпиваю.

Они видят: здоровый человек после больного пьет – и ничего. Стали подходить один за другим.

Перенесли все-таки больных.

* * *

Опять в каюте…

«Гусихин» велик и надежен – еще больше и надежней «Москвы». Но сон у нас беспокойный: говорят, салмы тут кругом и, бывает, сядет пароход – и не слезть, пока другой не выручит.

Матросы беспрерывно меряют глубину наметками с бортов. Так я и заснул под крики:

– Шесть! Шесть с половиной! Восемь!

Восемь, шесть аршин или даже метров – разве – это много для такой громадины, как «Гусихин»?

«Зверобой» – тот мелко сидел…

* * *

…Тряхнуло так, что я чуть не слетел с дивана. Казалось, корпус парохода разом стал, и вся палуба с каютами сорвалась и пошла вперед.

Конечно, сели на мель.

Колеса перестали работать. Гремели команды. Опять заработала машина: задний ход.

Долго стояли. Слегка покачивало.

Потом с обоих бортов сразу раздались крики:

– Три с половиной! Четыре!

– Четыре. Четыре!

Слезли, нащупываем зерло.

– Шесть с половиной! Семь.

– Восемь! По-од табак!

– Под табак!

– До полного! – командует командир.

Разом уверенно затопали колеса.

Опять погружаюсь в сон.

* * *

Я проснулся под те же крики с обоих бортов:

– Семь! Восемь! Под табак!

Вышел на палубу – вот чудеса! Вверху и внизу – небо. Только чуть голубее вверху, чуть зеленее внизу. И нигде ни следа земли, нет горизонта.

Внизу впереди на нижнем небе – облако.

Оно растет, медленно приближается. И вдруг поднимается, вплывает в пустоту между нижним и верхним небом – распадается на куски.

Теперь понятно: это – халеи.

Вспомнил: Обь, так сказать, уже превратилась в море, Обская губа тут километров шестьдесят шириной. Ямал давно исчез из глаз. Мы шли теперь к восточному берегу губы.

Наконец вдали показалась тонкая, твердая линия: горизонт. Тогда все сразу стало на место: вода, земля, небо.

Некоторое время мы шли прямо на темную полосу. Потом повернули, пошли вдоль.

Еще раз повернули, в другую сторону, пошли наискосок к земле.

Стал виден плоский высокий берег. Под ним выросла точка. Она разрослась, превратилась в кучку маленьких домиков – поселок.

Мы то приближаемся к нему, то направляемся мимо, то начинаем удаляться, – и опять поворачиваем. Штопором подходим к берегу.

С бортов беспрерывно выкрикивают глубину.

Уже видны рыбницы у берега, с десяток чёрных лодок кругом них. Видны отдельные домишки.

Но вот что это справа от них – пестрые треугольники?

Чумы! Это же самоедские чумы!

Для меня неожиданно, что они – пестрые: черными, желтыми, серыми, коричневыми шашечками.

Тоненько лают собаки. Черные фигурки людей суетятся у берега, входят в воду. Идут по воде, приближаются к нам по воде.

– Хэ-хэ! – бормочет кто-то у меня за спиной.

Оборачиваюсь – Валентин.

– Ты чего?

– Хэ, говорю, добрались-таки до Хэ, увидали самоедов.

«Гусихин» остановился метров за триста от берега. К нему сейчас же прилипли лодки. И через минуту на палубе появились люди без шеи, с тюленьими маленькими гладкими головами и бескрылые, как пингвины.

Раз! – человек-пингвин откидывает оболочку головы на спину – и настоящая человеческая голова поворачивает ко мне свое настоящее человеческое лицо.

Что за любопытные глаза! Они прошивают насквозь, быстро и многократно, как игла швейной машины.

Пингвинье крылышко поднимается, и человеческая рука доверчиво тянется к моей.

– Здрастуй?

– Здравствуй.

Крепкое рукопожатие.

Он щупает материю моей охотничьей куртки.

– Терпит?

Я не совсем понял, но улыбаюсь, отвечаю:

– Терпит!

Мы стоим друг против друга – совсем разные люди, – с любопытством и удивлением глядим друг на друга, и вдруг оба смущаемся.

Он что-то быстро заговорил на своем языке.

Я не понял.

Я сказал ему несколько фраз по-русски.

Он не понял.

Засмеялся – как дверь распахнул на солнце, потоптался на месте, чисто сказал:

– Понимать не терпит!

И отошел.

– Торопись! – крикнул мне Валентин из каюты. – Лодка сейчас отваливает.

Мы запаслись патронами, взяли ружья и сели в большую лодку.

Лодка не дошла до берега метров сто – и стала.

Вместе с другими мы побрели по воде до сухого песка. Женщины и те из пассажиров, на ком не было высоких сапог, ехали на берег на наших спинах.

Глава девятая

Люди Самоедь ездят на оленях и питаются рыбами.

Летопись

Брунгилъда и Зигфрид. – Швейные машинки Зингера. – За невидимой стеной. – Кормлёнки. – В чуме. – Олени и жизнь Юро. – Стовосьмидесятилетний человек. – Чернолапенький. – Пятилетний охотник. – Гости из тундры. – Собачий вопрос. – Салмы и стукалки. – Кочетов философствует.

Неприступный замок стеной огня отделен от мира.

В замке – Брунгильда, валькирия[33]. Она ни жива ни мертва: закованная в холодные латы, она спит долгим сном Спящей красавицы, сном тысячелетий.

Кто – смелый – пройдет сквозь огненную стену? Кто вернет миру оцепенелую жизнь?

Зигфрид, жизнерадостный золотоволосый герой Нибелунгов, отважно ринулся в огонь.

* * *

В чистой и теплой избе при неверном свете ночника неожиданно встали передо мной эти два образа народной фантазии далекого народа: Брунгильда, Зигфрид.

Я удивился: откуда они здесь, на Конце Земли? Чем напомнило прекрасную и пламенную сказку все то, на что я здесь нагляделся за день? Здесь, за Полярным кругом?

Я не понял тогда.

Принялся за дневник.

* * *

Утром мы вышли из воды на плоский песчаный берег и сразу почувствовали необычайное. Огромная пустота вокруг казалась значительнее всего, на чем останавливался глаз. Нас обдавал холодный ветер, невидимо мчался куда-то, а небо было совершенно неподвижно, ни одно облако не проходило по нему.

– Идемте, – приветливо говорит легкий сухолицый человек. Он приехал с нами в лодке. – У меня тут родственник. Оставим вещички и пройдем в чумы.

– Знакомься, – говорит Валентин, – Якимыч, заведующий факторией Госторга, охотник.

Перед нами под увалом раскинулся не маленький поселок. Вместительные, крепкие сибирские избы.

Два-три строения, крытые красным железом, напоминают о городе.

С десяток мужчин в суконных гусях[34] на берегу. Ни одной женщины.

Редкие нелюбопытные прохожие на коротеньких улицах едва взглядывают на нас.

– Зырянский поселок, – говорит Якимыч. – Русские тут только летом, к зиме почти все съезжают.

Он ведет нас в чистую просторную избу. Приветливая пожилая хозяйка, суетливый, с володимирским говорком хозяин, две швейных машинки Зингера в горнице: Кочетов – хозяин – портной.

Сразу позабылся Конец Земли, пропала простота.

– Беседуйте, – приглашает хозяйка так просто, точно мы вчера только здесь были. – Я сейчас самоварчик…

* * *

А в нескольких шагах – самоедское становище.

Чумы возвышаются пестрыми конусами. Они по-летнему крыты нюгами – большими кусками бересты, где почти белой, где желтой, коричневой или совсем черной от копоти. Над срезанной верхушкой – колючий венчик из тонких кончиков шестов.

Позади каждого чума, как клеть при избе, – нагруженная нарта, крытая шкурами, увязанная ремнями.

Там – кладовая кочевников: оленьи шкуры – крыть чумы зимой, меховая зимняя одежда.