Фомка-разбойник (cборник) - Виталий Бианки

Командир отыскал глазами кока.

– Ну как, Степа, что в больнице-то сказали?

Кок зашмыгал багровым носом.

– Оно… вообще… говорят, насморк, говорят, если что, говорят, так вообще, говорят, ничего пока…

– А товарищ Пузатых где же? Тоже, поди, здоров?

Пузатых исчез. Вся команда обернулась. Радист вскочил, побежал на ют. Оттуда раздался его звонкий голос:

– Пузатых картошку чистит.

– Отдать концы! – приказал командир.

Матросы кинулись к канатам.

«Зверобой» медленно отделился от соседнего судна, повернулся, пополз вперед. Канат, прикрепленный на юте, вздрогнул, плеснул по воде, натянулся. Две парусные рыбницы и белый ботик послушно выстроились и потянулись за ним.

Мотор ровно отстукивал, выбрасывал клубочки дыма.

– Запыхтел Максимка!

Матросы улыбались.

– А тебе, Пузатых, набьем мы пару обручей с большой бочки, чтоб не лопнул до возвращения!

– Ему по Тихому океану плавать!

– Пропеллер тебе, Пузатых, и лети ты, дружок…

Глава шестая

…А Обь-река пала в море двема устьи.

Летопись

Призрак гор. – За шахматами с командиром. – В мире светло. – Аксакове. – Последний отряд тайги. – Максимкины фокусы. – Авария.

Спокойной гладью Полуя вошла в широкую Обь. Туман совсем рассеялся. Необозримая, лежала перед глазами тундра.

– Смотрите, – сказал Иван Иваныч, командир, – Урал.

С запада на горизонте громоздились облака. Я взял бинокль. Белые, почти неотличимые от гряды облаков, поднимались высокие призраки гор.

«Зверобой» шел медленно. Впереди проплывали утки. Носились чайки. С берега поднялась крошечная трясогузка, волнистым полетом пронеслась над водой, села на борт. Попрыгала, попиликала – и улетела назад на берег. В командирской каюте, на койке (койка да столик, вот и вся каюта) я играл с Иван Иванычем в шахматы.

– Скажите, – спросил я, – дисциплинка-то у вас не слишком того? Шах! Как вы решаетесь на серьезное дело с такой командой: с этим коком и Пузатых? Карское море – не шутка.

– Команда? – переспросил Иван Иваныч. Он обдумывал свой ход. – Команда у меня – отличные ребята. Беру вашего слона.

– Концы-то отказывались отдать. Ладью за слона? Что ж, у меня качество. Что вы будете делать, если в море такая шутка?

– В море? Никогда! Пузатых – отчаянный трус, вредитель и классовый враг. Ребята отлично это понимают. В море дело серьезное, и он сам знает, что там его в два счета выкинут за борт эти же самые ребята, ежели что. На суше он куда вреднее. Держу: дело знает – использую как спеца. Здесь он весь наяву. Ферзю вашему шах.

Ровно тукает мотор.

– Аах-ха-хаа! Аах-ха-ха! – смеются большие белые чайки, сибирские хохотуньи.

Мы кончаем партию, садимся на полубаке.

Плоские берега: земля кончается. Вода огромна. В мире просторно и светло.

Иван Иваныч рассказывает:

– В девятьсот девятом получил шкипера дальнего плаванья, в южных морях плавал. Там все до точки известно. Тут – ни черта. Двенадцать лет плаваем, а ничего еще не знаем. Трудное море.

Мне понравилось, что старик ведет лето-исчисление от революции.

– Но обождите – найдем путь. Нашли же девять веков назад новгородцы. В этом году пошла экспедиция на лодках по их пути: через весь Ямал из Байдарацкой в Обскую губу. Почему, думаете, самоеды волосы стригут «под горшок»? От новгородцев это у них осталось. Дети. И хорошие, честные дети. Пришлось мне раз оставить муку на Ямале. У самоедских чумов оставил. Сотни мешков муки. И только брезентом прикрыты. На другой год вернулся – и хоть бы один мешок тронули. А жили – известно, как живут: впроголодь.

* * *

Светло в мире.

Мы уже перевалили Полярный круг: он проходит чуть северней Обдорска. Здесь один раз в году солнце круглые сутки остается на небе. Здесь один раз в году круглые сутки ночь.

Идем под правым берегом. Берег буграми, на нем густая, но низкая тундряная растительность: лазуны. Местами еще деревья стоят в рост: ели, лиственницы. Не хочет сдаваться тайга: где можно – за горкой, за ветром – вскакивает, делает перебежки.

А уж где никак нельзя, где выпрямишься – иссечет Север, северный смертельный ветер, – там уж хоть как-нибудь, хоть ползком.

* * *

Валентин, как выехали, схватил кисти, бешено мажет этюд за этюдом.

Бросил кисти. Сидит на сложенном бочкой канате. Подобрал руки под коленки, глядит и глядит.

Потом опять схватит кисти, бросит на бумагу все, что вобрал в глаза.

Летят гуси. То длинной, волнистой цепочкой, то кучкой тянут и тянут к югу.

* * *

Солнце зашло. Светло в мире. Простор.

И от этой ли просветленной дали, оттого ли, что привычно делятся сутки на день и ночь, кажется: просторно и время, медлит оно, течет без сроков, как сон, без берегов, как вода кругом.

Качаются чайки вдали. Поскрипывает такелаж. Палуба пахнет смолой и мокрой веревкой.

На полубаке дуется Иван Иваныч в домино с матросами. Валентин недвижим и безмолвен.

Все это скорей похоже на воспоминание, чем на жизнь. И только Максимка-мотор отстукивает секунды ровно, четко, как часы. С каждым ударом вылетает из борта колечко дыма. Колечки одно за другим быстро-быстро вылетают из борта, несутся по воздуху – и плашмя ложатся на воду. И мгновенно тают.

Это похоже на игру в серсо.

Настает тишина. Ветер стих. И не летят гуси.

Впереди громадная, золотисто-жемчужная поднимается луна.

Снова начинается ветер – теперь с другого борта. Он подхватывает дымные кольца мотора, кидает их вверх. Они взлетают и тают в воздухе.

Снова летят гуси. Легкие сумерки.

– Дать электросвет! – командует Иван Иваныч.

Высоко на мачте зажигается маленькая электрическая лампочка.

Надобности в огне никакой. Мы понимаем: это – для шику.

Подходим к Аксакову. Отошли уже семьдесят километров от Обдорска.

Тут пристань. Вот тебе и «последний на севере пункт колонизации – Обдорск!»

Устарела, совсем устарела «дорожная и настольная книга для русских людей».

Меж горок несколько строений: дома, бараки, склады, консервный завод. Он выстроен совсем недавно, но работает уже полным ходом. Отсюда отправляют рыбные консервы на север – в Новый порт на Ямале, на юг – по Оби до Тюмени; здесь снабжают консервами проходящие экспедиции.

Иван Иваныч посылает двух матросов на берег: за котлами, за консервами. Максимка, наш мотор, недоволен остановкой. Он пыхтит и плюется дымом – на холостом ходу.

Удивительно видеть завод в этих диких, безлюдных местах. Черная труба дымит, мелькают фигуры рабочих, тарахтят бочки. Два парохода у пристани – «Инденбаум» и «Уралобком». С одного сгружают, другой грузят, кипит работа. А рядом на горках – последний кусочек леса вступил в неравную борьбу с севером: страшный и жалкий вид!

Несметная сила тайги послала батальон смельчаков воевать холодные земли. Здесь на холмах был бой – долгий, упорный, жестокий бой. Бойцы состарились в беспрерывных битвах.

Они удержали холмы за собой.

Сколько их пало! Строгий строй разбит. Ряды разрежены. Сражённые падают на руки рядом стоящим, те их поддерживают – мертвых – сами полуживые, искалеченные – и гнутся под тяжестью трупов.

Деревья – призраки. Ели с отрубленными лапами, исковерканными стволами, напрочь снесенными головами. Корявые лиственницы с судорожно скрюченными руками. Растрепанные березы со свернутыми на сторону головами. Вечный предел положен тут тайге. Дальше продвигаться деревья могут только на коленях, ползком, прижавшись к земле.

А человек?

А рабочий человек спокойно и деловито строит тут свой завод. Поставил ногу – и шагает дальше.

– Вира якорь! – приказывает Иван Иваныч.

Матросы уже вернулись с берега. Они привезли котлы и бочки консервов.

Максимка-мотор от скуки устроил настоящую дымовую завесу. В дыму исчезают «Инденбаум», «Уралобком», пристань, завод.

Но вот пошли. Максимка сразу успокоился, пускает свои воздушные колечки. Уходит берег.

Кругом опять вода, вода и прозрачная кристальная ночь. Ветер.

– Поднять паруса! – командует Иван Иваныч.

Бьют склянки. Вахта сменяется. Командир не уходит в каюту.

«Зверобой» вошел в Обскую губу.

Опасное место: могучая река выносит сюда ил и песок, громоздит под водой горы. Сносит подводные горы и воздвигает их в других местах, перекатывает с места на место.

Нет постоянного фарватера. Не угадаешь пути – посадишь судно.

Мы с Валентином спускаемся в кубрик: три часа можно поспать на свободных койках вахты.

Койки по стенам в два ряда – под самый потолок. Посредине стол. На нем матросы с азартом дуются в домино.

– Одиночек – азы!

– Дупель!

– Врешь, Пузатых, плешь у тебя! Поплыл, товарищ Пузатых!

Сквозь сон – что-то неладно, неясное какое-то беспокойство. Прислушиваюсь: сердце, что ли, шалит, не так стукает, дает перебои?