Фомка-разбойник (cборник) - Виталий Бианки

А рыбницы у нас теперь моторные. Стук от них по воде идет далеко, рыбу распугивает. И еще – нефть пускают. Была бы глубь – ничего, а с мелкого места вся рыба уходит. Раньше я так полагал: оппортунизм это, оппортунисты про вред моторок выдумали, чтоб, значит, по старому способу рыбу ловить. Однако сам теперь задумываюсь: может, и так.

Самоеды – у них свои приметы. Они знают, в каком году здесь рыбе не быть, в каком – быть. Рыба, говорят, бывает здесь три года подряд. Потом два года отдыхает. В прошлом годе, как сюда приехал, я и подумал: оттого и нет второе лето рыбы, что время ей отдыхать. А самоеды мне говорят: гляди, будущий год придет, рыба опять уйдет. Она, говорят, стукалок этих никак не терпит. По-ихнему и вышло: весной пришла рыба, и вот как вымело. Тут меня сомненье и взяло: а может, в самом деле местные такие условия. Надо бы поверку сделать, опыты, как говорится, поставить. Ясно, сразу нельзя, чтоб все хорошо. Но добьемся, не может быть, чтоб не добились.

* * *

Когда выходил я из лавки, был уже вечер. Собеседник мой выскочил на крыльцо и еще крикнул мне вдогонку:

– А оснастка рыбницам нужна не астраханская, непременно норвежская. Потому ветров постоянных здесь нет, переменные здесь ветра. Вы в Комитете Севера об этом тоже поговорите.

И я опять подумал:

«Таких побольше – добьются».

* * *

Я застал Валентина за чаем с хозяином.

Кочетов, как все портные, склонен к философии и цветистым выражениям. Безостановочную речь свою он то и дело перемежал двумя никчемными и каждый раз неожиданными словечками: «вообще напежить».

– Я двадцать три года, – говорил Кочетов, – двадцать три года, вообще напежить, служил у крупного эксплуататора, у американского капиталиста Зингера. Делец был – куда там нашим купцам: размах. Ну, однако, таких делов, вообще напежить, как нынешние, не мог. Подумать надо: ведь целину подымать. А какую, позвольте вас спросить, целину? Целину жизни, больших, вообще напежить, тысячелетий пласты. А целина та вечной мерзлотой скована, и в той вечной, вообще напежить, мерзлоте люди со всей своей жизнью вмерзли, подобно как ископаемый допотопный зверь мамонт.

В старинных книгах чего только не брехали на самоедцев. Не интересовались? Прежде ндравилось мне, я и на память затвердил. Писалось: «летние месяцы живут в море, а на сухо не живут того для: того же месяца понеже тело от них, вообще напежить, трескается и они тот месяц в воде лежат, а на берег не могут вылезти». Слыхали такое, а? Да ни один самоедец и плавать-то не умеет, купаться их палками не загонишь. Моется самоедец один-единственный раз в жизни: когда на свет родится, мать его водицей али снегом ополоснет – вот тебе и все, вообще напежить, купанье. Мыло в интегральной лавочке берут, покупают мыло, и очень даже любят. А зачем, думаете? Глаза лечить! Глаза у них у всех больные: дым в чумах и грязища. Так они глаза мылом трут: щиплет, вообще напежить, он и доволен, самоедец-то. Малые дети, а чтоб сказать – несознательные, этого нет. Вполне к развитию способный народ, все работники про это вам подтвердят.

Я спросил у Кочетова о госторговском работнике с ржаными волосами.

– Дельный человек, ничего не скажешь, и честный, о копеечку не споткнется. 06-думчивый, вообще напежить, человек: все про жизнь думает, как здесь ее лучше устроить. Партейный.

Глава десятая

– Злись, ветер, дуй, пока не лопнут щеки.

Шекспир, «Король Лир»

И хаос опять выползает на свет,Как во времена ископаемых.

В. Пастернак

Простая серая ворона. – Тропочкой подле гору. Тальниковые куры. – Ягоды. – Водяной сармик. – Жалкая старушка цепляется за ноги. – Священный ханновей. – Индусская сказка про жабу и тысяченожку. – Гроб с колокольчиком. – Тревога. – Север. – Сила не берет. – Священная лиственница.

Первый раз в жизни очутился я в таком месте, где нет ни воробья, ни галки. О кукушке здесь и слыхом не слыхивали.

«Одна ласточка не делает весны», – говорит старинная поговорка.

Тут ласточек совсем нет. Нет даже грача. Того самого грача, что у нас в Ленинграде прилетает первый и делает весну. Тут первая из перелетных прилетает ворона, обыкновенная серая ворона.

Зимой самоеды живут на месте. Зима – тяжелое время. Им только бы дотянуть до весны.

И вот прилетает ворона. Этот день – большой день, единственный в году праздник.

Уорнга-яле, ворона-яле – вороний день.

День самоедского Нового года.

С этого дня самоеды начинают кочевку, чум за чумом уходит на север.

Следующий Новый год – Покроуяяле – 14 октября. С этого дня последние чумы снимаются с севера Ямала и уходят к югу на зимовку.

– А что у вас тут петухи не поют? – спросил я хозяйку за утренним чаем.

– А нет их. Пытали курочек держать, да всех собаки порвали.

– И голубей нет?

– Летось прилетели, жили, да зимой всех холодом побило.

– А где у вас тут поблизости птицы побольше, мелкой и всякой?

Хозяйка кинула рукой вдоль берега.

– Тропочкой, все тропкой подле гору пойдете, пока не ляжет вам поперек Хэнская речка. Как будет вам Хэнская речка, тут сор большой начнется. На том сору всегда утка, а в гору пойдете – по левую руку все гора будет, – там озера и на озерах разная птица.

* * *

Разная птица началась куда раньше Хэнской речки – сразу за чумами. В кустах то и дело перепархивали, мелькали красными головками чечетки, потрескивали дрозды. На открытых дюнах перебегал рюм – рогатый полярный жаворонок. Сиденице «дважды кладущий яйца» – называют его самоеды; в короткое полярное лето эта расторопная птичка два раза успевает вывести птенцов. И по всему берегу провожала нас садобе – пыесаркаптам – «чёрту нос затыкающая» – белая трясогузка, а впереди бежал и кланялся, кланялся хоэд-сармик – «святой зверь» – зуек. Зверь ли, птица ли – у самоедов все одно слово – сармик. Просто сармик значит зверь. Просто зверем, как и у нас во многих местах в народе, у них зовется волк.

Чуть заметная в песке тропка отошла от воды, зарылась в кустарник, и тут вдруг у самых наших ног – ко-ко-ко! ко-ко-ко! – и как ветром взметнуло бумажки – взлетели крупные белые птицы.

С детства привычным движением, движением бессознательным и более быстрым, чем мысль, я сорвал с плеча ружье и раз за разом выстрелил в улетающую стаю.

– Оглаушил, черт, на оба уха! – выругался Валентин. – Стебает, сам не знает куда…

Но такая быстрая стрельба, без прицела, как камнем швыряешь, редко бывает неудачной у привычного к дробовику человека. За кустами мы нашли одну убитую птицу, немножко подальше – другую.

Это были тальниковые куры – неро-хонде – тундряные белые куропатки.

Скоро мы дошли до маленькой Хэнской речки.

Я вышел по речке к обширному сору. Здесь на песок медленно и полого выкатывались длинные волны. Птиц нигде не было видно.

Неподалеку на берегу лицом к воде стоял самоедин и от времени до времени принимался кричать дико и пронзительно. Наверно, он и распугал всю утку. Слов я не понимал, но явно было, что он кого-то звал.

А в руках он держал длинное ружье.

Напрасно я всматривался в широкий водяной простор: он был пуст. Нигде ни лодочки, ни даже утки или халея.

Самоедин опять закричал. Теперь похоже было, что он обкладывает кого-то нехорошими словами, русскими словами.

«Кого это он? – недоумевал я. – Воду, что ли? Или ветер?»

Я тихонько приблизился к нему.

Вдруг далеко на воде мелькнуло что-то темное, круглое: мне показалось – мокрая человеческая голова. Но она скрылась так быстро, что я не поручился бы за свои глаза: может, и привиделось.

Самоедин опять закричал, еще громче прежнего, и поднял ружье.

Я подошел к нему вплотную.

Ок обернулся, и приветливая улыбка замаслилась на его темном лице.

– Кого это ты?

– Сало нада, ремень нада.

Я ничего не понимал: из утопленника, что ли, решил он добыть себе сало и ремень?

Тут опять мокрая черная голова высунулась из воды, еще дальше от берега, и самоедин закричал.

На этот раз я успел разглядеть, что это была за голова, и расхохотался.

– Такой охота, – весело объяснил самоедин. – Человек на берегу кричать, – водяной сармик не терпит. Приходит близко глядеть. Тогда стрелять.

– Морской заяц?

– Морской заяц большой. Этот маленький. Нерпа, нерпа.

Он еще покричал несколько раз. Но зверь не показывался больше.

Потом я узнал, что это здесь обычный способ охоты на тюленей.

Нерпа до смешного любопытна. Она не может удержаться, чтобы не подплыть, не посмотреть, кто это стоит на берегу и кричит. Тут ее и бьют.

В Обской губе два тюленя – нерпа и крупный морской заяц.

Шкура их идет на ремни для постромок и на пошивку непромокаемых сапог. Жир самоеды едят сами и кладут в песцовые ловушки для привады.