Наследство - Владимир Кормер

— Нет, это невозможно, — вздохнул отец Иван. — Говорят, прятаться лучше всего в Москве. Я же совсем без документов. А в маленьком городе человек весь как на ладони. Мне обещают достать документы, но теперь с этим, говорят, стало очень трудно.

— Что же делать, что же делать? — заметалась Наталья Михайловна.

— Да вы не беспокойтесь, — стал утешать он ее. — Это ведь так все, химеры. Я никуда, конечно, не пойду. Хотя я часто об этом думаю. На мне люди. Я не могу их подвести. Нет, я бы их и не подвел. Я бы никого не назвал, даже под пытками. Я не боюсь лагерей, выдержу и пытки. Если б просто мучили и ни о чем не спрашивали. Плохо, что душу выматывать будут. Я ведь для них тоже буду призрак. Мученик, герой, борец за веру. Будут доискиваться тайны. Им ведь не нужны по-настоящему те люди, которых они будут заставлять меня выдать. Им нужна тайна, неведомое. И опять будет комедия, обман. Они-то мне не поверят, что я этой тайной не обладаю…

XXIV

ПОПУТЧИК СЕКСУАЛЬНОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Лев Владимирович был дома. Более того, он в этот сравнительно ранний час — как с порога заметил Мелик — уже успел выпить. Он был, конечно, не один, на вешалке висели мужское и женское пальто, и он ждал еще кого-то. Увидя Мелика вместо этого еще кого-то, он от неожиданности вздрогнул и несколько мгновений стоял, сомневаясь, пустить его или нет. Затем какое-то соображение пришло в его нетрезвую голову, он расцвел и даже заторопил входить. Дверь в его комнату была открыта (ив комнату соседа-шофера тоже), слышалась негромкая музыка.

— Что это у тебя, прием? — спросил Мелик.

Лев Владимирович не ответил и только слегка подтолкнул его сзади коленом. В комнате на диване сидела девица лет двадцати двух, с пышно взбитой прической или в парике (Мелик сразу не разобрал), в платье, явно сшитом на заказ и по моде, но очень скверно, в каком-нибудь второразрядном ателье. Она могла бы сойти за хорошенькую, если б не надутое, глупо-спесивое, неприступное и нелюбезное выражение, которое она придавала своему лицу. На руках ее были кольца, но дряннее, чем у инженерши в лаборатории. Тут же на диване, однако на некотором расстоянии от нее, обретался незнакомый Мелику джентльмен лет сорока, светлый блондин, почти альбинос, с гладко зачесанными назад волосами и стальными глазами, молодцеватый, подтянутый, в хорошем сером костюме, белой крахмальной рубахе и при галстуке; разве что узелочек галстука был по нынешним временам немного маловат, не более ногтя.

Лев Владимирович представил им Мелика, еще раз исподтишка подтолкнул его.

— Вот, прошу любить и жаловать. Это наш богослов, великий церковник! — объявил он.

— Ну, какой уж я богослов, — вдруг смутился Мелик, что его так аттестовали перед незнакомым человеком. — Какие уж теперь богословы. Ведь Бог же умер…

Лев Владимирович сбоку вытаращился на него. Белоголовый благожелательно протянул руку, весело и смело глядя Мелику прямо в глаза. Рукопожатие было коротким и сильным, но фамилию свою он не назвал.

— Это вы хорошо сказали: «Бог умер». — Садясь, белоголовый мягко и приветливо улыбнулся. — За границей сейчас много об этом говорят. Одни говорят: «Бог умер», другие: «Его убил человек». Я не специалист в данном вопросе, но слежу за дискуссией с интересом. А вы, Лев Владимирович, — живо повернулся он, — вы были не правы, говоря, что наша молодежь нынче тянется к религии, — в доказательство он показал рукою на Мелика. — Вот, религиозные ценности не имеют хождения в ее среде. То, что наблюдается у некоторой небольшой ее части, — это лишь временное влияние моды. Давайте стакан Валерию Александровичу и льда захватите.

Они пили виски. Пузатая бутылка стояла на журнальном столике, на письменном столе крутился магнитофон.

Лев Владимирович, недовольный, вышел на кухню. Мелику, хотя белоголовый и причислил его к молодежи, будучи сам вряд ли старше него, было приятно, что тот так зацепил Льва Владимировича.

Они выпили, причем белоголовый налил Мелику почти полный стакан. Лев Владимирович остался стоять, так как место его занял Мелик, и немного пританцовывал под музыку, но как-то нервно.

— Нет, все-таки это вы не правы, — попытавшись быть непринужденным, воскликнул Лев Владимирович. — Это разные стороны одной и той же эдиповой ситуации. Люди убили своего отца. И вот один хочет поскорее забыть об этом. Другой, помоложе, наоборот, интересуется, спрашивает: а кто был мой отец? Третий говорит: у меня не было никакого отца, я родился от обезьяны. Правда, Галочка? — заискивающе обратился он к девице.

Та сидела, однако, как истукан и отказывалась пить, говоря грубо и низко: «Желудок болит». Белоголовый снисходительно усмехнулся:

— Но ведь его действительно не было!

Теперь девица криво улыбнулась. Мелик понял, что они здесь уже давно изгиляются один перед другим, чтоб заслужить ее одобрение, и, кажется, она отдает предпочтение белоголовому.

Лев Владимирович горячился:

— Быть может, Его и в самом деле не было. Не это сейчас важно. Важно, что Он присутствовал в культуре, которой мы сформированы. А в нас всегда присутствовало чувство вины, чувство стыда.

— Какого стыда, Лев Владимирович? — удивился белоголовый.

— Например, в сексуальной форме! — торжествовал Лев Владимирович. — Он преодолевается только теперь в результате сексуальной революции, которая разворачивается сейчас во всем мире и рождает новый строй чувственного восприятия, ведущий к радикальному преодолению эдиповой ситуации!

— Да, это поразительная вещь, — согласился белоголовый. — За границей видишь все эти журналы, которые продаются в киосках, эти фильмы. Есть специальные магазины секса. Прямо в открытую показывают, ничего не стесняются! Наш сослуживец долго прожил в Бельгии, рассказывает: еду в электричке, было мало народу, молодые люди, лет пятнадцати, прямо при мне начинают… Я, говорит, на станции вышел, а что делать?..

Девица ханжески закивала головой.

— Нет, вы не правы! — закричал Лев Владимирович. — Сексуальная революция это не только западное явление! У нас она уже произошла, а ее начало совпало по времени с началом революции социальной! Ведь сексуальная революция означает прежде всего распад патриархальной семейной ячейки, уничтожение замкнутых кланов, различных барьеров между слоями общества, освобождение женщины! Радикализм нравственный и радикализм политический неотделимы друг от друга! Помните, как у Карла Маркса в «Коммунистическом Манифесте»: «А ваши жены и так проститутки!» Вы нас обвиняете, что мы хотим обобществить жен, а ваши жены и так проститутки! Отрицание оппозицией морали существующего общества позитивно, поскольку оно предвозвещает новую культуру, которая воплотит в себе гуманистические идеалы, преданные старой культурой! Предвозвещает возникновение морали, способной подготовить человека к свободе! Новый строй чувственного восприятия, который рождается на наших глазах, выражает очищение жизненных инстинктов от агрессивности и чувства вины. Его утверждение на Западе в масштабе всего общества способствовало бы воз никновению насущной потребности в уничтожении несправедливости и нищеты.

— У нас это уже осуществилось, — уточнил белоголовый.

— Конечно, конечно, — заспешил Лев Владимирович, дрожащей рукой наливая стаканы. — Но процесс продолжается! — Он вдохновенно поднял стакан. (Мелик его таким еще ни разу не видел.) — Процесс, при котором жизненные инстинкты найдут повсюду свое окончательное рациональное выражение в планировании общественно необходимого внутри различных отраслей производства, в установлении первоочередности целей и в выборе не только того, что производить, но и в какой форме. Раскрепощенное сознание будет содействовать такому прогрессу науки и техники, который позволит, используя возможности формы и содержания, вскрывать и реализовывать способности людей и вещей, облегчать и украшать жизнь. В дальнейшем техника обнаружит тенденцию к превращению в искусство, а искусство — к тому, чтобы формировать действительность. Тогда наконец станет несущественной противоположность между воображением и разумом, большей и меньшей одаренностью, поэтическим и научным мышлением. Утвердится новый принцип реальности, согласно которому новое чувственное восприятие и освобожденный научный интеллект объединятся в создании эстетической морали! Это будет восприятие мужчин и женщин, которым не приходится более стыдиться себя, поскольку они преодолели чувство вины; они научились не отождествлять себя с лжеотцами, создававшими Освенцим и Вьетнам, Камеры пыток всех мирских и церковных охранок, гетто и монументальные храмы корпораций, а потом смирявшимися со всем этим и забывавшими обо всем этом, веря, по Гегелю, что все действительное разумно!.. Если когда-нибудь мужчины и женщины в своих поступках и в своих мыслях освободятся от такого отождествления, они разорвут цепь, связывающую отцов и детей из поколения в поколение. Им не нужно будет искупать преступления против человечности, но они должны будут освободиться, чтобы остановить эти преступления и предотвратить их в дальнейшем!