Наследство - Владимир Кормер

— Так вон оно что, вон оно что, — все приговаривал после их ухода отец Иван. — Вот, значит, как оно бывает. Значит, вот чья это дочь. Понятно, понятно. Но позвольте, значит, ведь это также дочь…?

— Этого я не могу вам сказать. Мне самой на этот счет ничего сказано не было, — отвечала ему Наталья Михайловна.

— Понятно, понятно, — опять начал приговаривать отец Иван, жалея, что все же не разглядел девочку как следует.

Они вспоминали свою первую встречу в Германии, всех знакомых, рассказывали друг другу о себе. Тут отцу Ивану пришла мысль, что он и сам должен был принять какое-то участие в девочке, и он сказал об этом Наталье Михайловне.

Наталья Михайловна твердо сказала: нет, не надо.

— Не надо. Она и так немного неуравновешенна. Я боюсь, как бы это не выбило ее из колеи еще больше.

— Вы боитесь, что я на нелегальном положении? — спросил отец Иван, хотя и предполагал, что дело не только в этом.

— Да, и этого боюсь тоже. Но больше всего боюсь, что не впрок ей будет ваше духовное спасение. Такое ведь быва ет, отец Иван, вы сами знаете, что так бывает.

— Она похожа на мать?

— Нет, что вы! — запротестовала Наталья Михайловна. — Хотя ту я в молодости ведь совсем не знала… Но насколько я ее себе тогдашней представляю. Иногда, конечно, напоминает, жестом каким-нибудь, голосом, интонацией. Это ведь передается… А так нет, вовсе не то… Вы знаете, — сказала она, вдруг устыдившись, — я вот что подумала… Если хотите, поговорите с ней. Может быть, это и будет ей полезно.

— Нет, нет, вы были правы, — сказал отец Иван. — Лучше не надо.

— Ее теперь ведь вряд ли удержишь. Я вижу, что она почуяла в вас что-то. Или бабушка не утерпела и шепнула ей. Я, правда, просила этого не делать. Но наша бабушка уж совсем без ума от вас. Святой, говорит, вы человек. Может, вы и в самом деле святой? Хотя посмотреть-то на святого, посидеть раз в жизни со святым.

Отец Иван укоризненно глянул на нее. Наталья Михайловна вспыхнула:

— Ох, извините меня, ради бога. Я со своим сыном и сама стала такой воинствующей материалисткой, что дальше прямо ехать некуда… А может, вы и вправду святой? Как странно, Господи, — задумчиво сказала она. — Ведь вас эти люди действительно почитают святым, да? Вы там и чудеса какие-то уже совершаете. Бабушка рассказывала тут одну историю. Я только не запомнила всего, потому что никак не связывала с вами сначала. Рыбу какую-то вы ее послали купить, не помните? Она сказала, что никакой рыбы теперь и в помине нет, кроме селедки, а вы сказали, что обязательно будет. И точно, в магазинах не было ничего, а на базаре один-единственный мужик продавал рыбу. У бабушки и еще продолжение было, только ей внучек с дедом не дали дорассказать, засмеяли бедняжку… Скажите, что ж… остальные там тоже так к вам относятся?

— К счастью, не все, наверное. Нехорошо это. Соблазн. Большой соблазн от этого может произойти, — огорчился отец Иван.

— Соблазн для иудеев, для еллинов безумие, — вспомнила Наталья Михайловна. — Забыла только, к чему это относится. У меня теперь и Библии-то нет. Я тут как-то хотела почитать, так бабушка свою не дает даже мне. Куда наша делась, ума не приложу. За всеми этими переездами да передрягами…

— Вам трудно приходилось?

— Да, нелегко. С двумя детьми все-таки… Быт тут тяжелый. Сейчас как-то полегче стало, дети выросли, да и вообще жизнь успокоилась… вроде бы. А первые годы, особенно когда с отцом это случилось, было скверно. Одни очереди чего стоят. Часами ведь, бывало, стоишь, с ночи, чуть ли не сутками. В мороз, в дождь, все равно стоишь… А тут еще скотина такая наглая из магазина выйдет, кричит: «Не стойте, хлеба сегодня не будет!» Ну и идешь домой, плачешь… Но я все равно не жалела, что я здесь. Даже о Канарских островах не вспоминала, не говоря уж о Германии. А отца, отца все равно не могли не тронуть — он тут как белая ворона был, так что лучше, что я оказалась с ним рядом. А сейчас вообще привыкла, втянулась. Даже нравится.

— А-а, вот видите, вот видите, — очень тихо, покраснев, сказал отец Иван. — И мне тоже. Мне тоже здесь нравится! Люди нравятся, молодежь. Их энтузиазм нравится. Все веселые, здоровые. Я ведь их вижу — в электричках, на улицах… А быт что ж? Быт — дело поправимое, наживное. Я ведь всегда хотел вернуться сюда… — Он помрачнел. — Знаете, я ведь по своей сути самый заурядный человек. Правильней сказать — простой мужик. Я хотел бы жить самой обыкновенной жизнью… вместе с ними, со всеми.

— Это сложно, — заметила Наталья Михайловна.

— А я хотел бы. Я бы смог. Ходить на службу, быть каким-нибудь инженером или слесарем, выпивать после работы, спорить о футболе, даже перекинуться в карты, как они в пригородной электричке. Я думаю: неужели все это обречено? Неужели и вправду эта война, которая, утверждают, близко, означает конец? Я не думаю, что это так, что наступают последние дни. Я знаю, здесь много накопилось греха, много несправедливого, ужасного. Знаю, что нет ни одной семьи, где не пострадал бы кто-нибудь, отец или сын. Но это пройдет, я верю. Сейчас ведь везде так. Мир проходит такую полосу. В Германии, в Италии, всюду одинаково. Но это пройдет. Начнется нормальная жизнь… Как я хотел бы жить нормальной обыкновенной жизнью, со всеми… И вместо того я — как призрак. Появляюсь, исчезаю. Монах не монах, поп не поп. Бороды нет, затылок стриженый, нос длинный, все никак не могу привыкнуть. Не женат, не разведен. Есть дети, нет детей. Призрак, чистый призрак. — Он перевел дыхание, но успокоиться не мог и возобновил: — И для этих моих я тоже призрак. Они славные, добрые люди. Заботятся обо мне, рискуют ради меня. Я их люблю. Но я для них призрак. Они живут обычной жизнью, радуются ей — я за это на них не в обиде, наоборот, я одобряю их в этом. Только у них есть в этой жизни тайна… И эта тайна — я. А я не создан для того, чтоб быть тайной, олицетворять собой тайну. Может быть, это оттого, что я не чувствую себя ей сопричастным? Может быть, мне просто не дано веры? Господи, помоги моему неверию!.. Но я хотел бы жить другой, обычной жизнью.

— Наверное, в вас совсем нет честолюбия, — сказала Наталья Михайловна.

— Не знаю. Я, пожалуй, тот самый еллин, которого вы помянули. Мне тяжело, что я так обманываю людей. И моих, и вообще всех вокруг. Моих особенно. Они ждут от меня чудес. У них у самих все время какие-то вещие сны, знамения. И у меня, глядя на них, тоже, знаете ли, начались какие-то видения, во всем мне стали чудиться тайные знаки… Вот сегодня, например, я вам сразу не сказал, когда вспоминали про знакомых. А мне померещилось, что по дороге к вам я встретил знаете кого? Проровнера! Помните такого? Стоял в заграничном пальто, клетчатом, возле гостиницы «Националь». Маленький такой, еще, кажется, подсох. Он-то меня, скорей всего, не узнал. Я без бороды, все-таки узнать трудно. Он только окинул меня таким высокомерным взглядом, потому что я очень уж на него уставился, и он, видно, старался вспомнить, кто я. Если, конечно, это и в самом деле он. Но это для меня даже сейчас неважно: он или всего лишь похож на него…

— Еще бы не помнить, — остановила его Наталья Михайловна. — Андрей Генрихович тогда, еще в N. почему-то был уверен, что Проровнер — советский разведчик. Испугался страшно. Все требовал, чтобы мы немедленно уехали. Не знаю, на чем основывалась его уверенность. Никаких доказательств у него, разумеется, не было. Хотя они с первых дней было понравились друг другу. Возможно, Проровнер намекнул ему как-то или проболтался. Не думаю, впрочем. Вернее, пожалуй, что в Андрее Генриховиче взыграло его юдофобство. Но он, особенно после того как убили Дмитрия Николаевича, клялся, что сомнений у него нет.

Отец Иван обрадовался:

— Вот видите! Это и впрямь что-то объясняет. Что? А то, что едва этот человек глянул на меня, так я сразу почему-то подумал, что этот взгляд может означать только одно: пойди и немедленно все расскажи о себе!

— Куда пойди? — не поняла Наталья Михайловна.

— Как куда? Туда… В органы, как это у вас называется. Ну, чтоб я пошел в органы и, не усугубляя дальше свою вину, признался, кто я и что я.

— Господи! — воскликнула Наталья Михайловна. — Если б вы жили другой жизнью, я сказала бы, что вам надо просто-напросто отдохнуть. Поехать в дом отдыха куда-нибудь… Видите, я еще не потеряла способность шутить. А ведь правда, вас надо куда-нибудь пристроить, чтоб вы могли сменить обстановку. Не в дом отдыха, разумеется, а к кому-то на дачу, что ли. Не под Москвой, а где-нибудь на юге, скажем. Хотите в Крым? У меня у знакомых есть там домик. Они добрые люди и вас примут.

— Нет, это невозможно, — вздохнул отец Иван. — Говорят, прятаться лучше всего в Москве. Я же совсем без документов. А в маленьком городе человек весь как на ладони. Мне обещают достать документы, но теперь с этим, говорят, стало очень трудно.