Крапивник - Екатерина Концова

своевременной медицинской помощи дало о себе знать — Эд очень тяжело восстанавливался, ему помогала лишь малая часть лекарств, он далеко не всё мог есть без рвоты, с трудом выполнял даже самые простые действия вроде умывания и спуска по лестнице.

Врачи разводили руками, говорили, что ничего нельзя сделать, только ждать, что «время всё лечит», что надо соблюдать режим и надеяться, что не пойдут осложнения.

Ощущение собственной слабости, полная зависимость от мамы и её родных, приходящих помогать, а также постоянная боль, не уходившая даже по ночам, постепенно меняли характер моего учителя. Он становился раздражительным, даже злым, огрызался и постоянно злился, что ему ничего не дают делать.

Мама старалась успокаивать его и во всём помогать. Следила за соблюдением диеты, чуть ли не силой заталкивая в него рекомендованную еду вместо той, которую он пытался есть, не давала перебарщивать с лекарствами, чуть что, посылала детей-беспризорников, выполняющих мелкие поручения за определённую плату, за врачами, заставляла соблюдать режим, гоняла от любой работы, отправляя «отдыхать».

Но этот «отдых» становился для Эдмунда пыткой. Он видеть не хотел ни книг, ни старых приятелей, не переносил врачей, лекарств, магов, особенно светлых, а спать сутки напролёт не мог. От недостатка нагрузки у него вскоре проявились проблемы и с ночным сном. Часы напролёт, тупо глядя в потолок, Эдмунд не переставал монотонно дёргать пальцами левой руки, но по-прежнему магия оставалась ему недоступна. Иногда в приступах сильной боли, совпадающих с отчаяньем, он начинал, как тогда, в пустыне, бить по матрасу, часто попадая на край кровати, отчего от кисти до локтя руку покрывали не сходящими синяками.

— Ты не откроешь, давай лучше я.

— Не таскай тяжёлое!

— Тебе это нельзя.

— Положи обезволивающие, я кому сказала?! Ты и так сегодня превысил норму.

В ответ Эд начинал кричать и ругаться, накручивал себя по пустякам и всё чаще начал говорить о мертвецах и инвалидах. Эти две темы стали ему ближе всех прочих. Он окончательно перекрасил в своём сознании будущее — пёстрые яркие мечты и перспективы сменились непроглядным мраком — ничего иного Эд от жизни больше не ждал.

Мама старалась напоминать ему время от времени о том, как всё будет хорошо, о том, что скоро свадьба, что Эд скоро пойдёт на поправку. Расписывала будущее как семейную идиллию на ближайшие сорок лет, но становилась всё яснее, что она скорее успокаивает себя, чем Эдмунда.

— Ты просто понюхай эти чёртовы грибы! — раздался хриплый крик моего учителя.

— Нормальные грибы, — мама поставила перед ним тарелку супа. — И прекрати кричать. Ты всё равно будешь есть этот суп. Это. Твоя. Диета. Ешь.

— …и пусть тебя ещё раз тошнит, — закатил глаза парень. — У тебя ж много лишней воды в организме.

— Я пытаюсь о тебе заботится. Ты не упрощаешь задачу!

— Ты не даёшь такой возможность, — развёл руками парень. — Ещё с ложки начни кормить, а потом жалуйся, что я ничего сам не делаю. Я не могу это есть, меня тошнит. Это так трудно для осознания?!

Мне стало неуютно. Не то чтобы до этого воспоминания мне нравились, но этот скандал, как квинтэссенцию наболевшего было особенно трудно слушать. Да и в целом от этого воспоминания… так сказать, исходила какая-то неправильная энергия. Очень болезненная и злая.

Можно, пожалуйста, к самому важному?

— …и знаешь, это тяжело! — орал взбешённый, раскрасневшийся Эдмунд, впиваясь костлявыми пальцами в пол. Он почему-то сидел возле упавшего стула, плечом прижимаясь к ножке стола.

По лицам было видно — скандал шёл очень долго.

— Тебе тяжело и больно? Удивительно, но мне тоже! — на той же громкости ответила мама. — На случай, если ты не заметил, сообщаю: я живу с инвалидом. Ты хоть задумывался, каково каждый божий день видеть перед собой абсолютно беспомощное существо, которое постоянно или злится, или жалуется, или куда-то лезет, но не помогает, а делает только хуже?! Это тоже тяжело и тоже больно, Эдмунд! Особенно учитывая, что тебя я меньше всего хотела бы видеть… таким!

Эду потребовалось лишь мгновение:

— Если не хочешь видеть, — он указал на дверь в коридор. — Вон там, напротив лестницы выход.

— Ну и отлично, — всплеснула руками мама. — Я пойду, навещу сестру. Вернусь вечером. Делай что хочешь!

Мама захлопнула за собой дверь в коридор. Эд неподвижно сидел, слушая, как она собирается и как щёлкает замок входной двери.

В доме стало тихо. Эд просидел ещё несколько секунд в полной тишине. Его била мелка дрожь, красные щёки горели.

Он неуверенно поднялся с пола и, шатаясь, добрёл до воды. Облив голову и нечаянно полрубашки, Эдмунд сел в углу у серванта. Он продолжал трястись и тяжело дышать. В ушах до сих пор звенело. Голова кружилась, к горлу подступал ком.

Не то от нервов, не то от болезни, Эда опять вырвало.

Он пытался встать, хотел принести тряпку и таз, но конечности не слушались. Эд задыхался и дёргался, словно его опять рвало.

Парень попытался встать, сделал пару шагов, но рухнул на пол, сильно ударившись.

Физическая боль стала последней каплей и парень зашёлся в рыданиях.

Я не хотела смотреть на этот день дальше, но он продолжался.

Вечером мама вернулась. Эдмунд всё-таки убрался, что-то съел, даже что-то сделал по дому, хоть и ценой ужасной боли в спине и груди. Он лежал, наглотавшись лекарств, отвернувшись к стене.

Мама молча села на край постели. У моей тёти она вдоволь наплакалась и наговорилась и теперь держала себя в руках.

— Эд? — не получив ответа от парня, который даже не пытался делать вид что спит, девушка тронула его за плечо. — Эд.

Мой будущий учитель молчал.

— Я не хотела тебя обидеть, — мама тронула отросшие сантиметров на пять кудряшки. — Наговорила на эмоциях. Не принимай близко к сердцу, ладно? Эд. Эд, ты меня слышишь?

И снова не было ответа. В его голове одновременно с извинениями звучали крики: «инвалид… беспомощное существо… злится, жалуется, делает хуже… меньше всего хотела бы видеть… таким!».

— Я очень тебя люблю, правда. Прости, пожалуйста. Я, правда, не хотела всего этого говорить.

«Хотела молчать?» — мелькнуло в голове Эда. — «Нет, лучше уж честность».

Следующие два дня Эд не говорил. Вообще. Не выходил из дома, не говорил, почти не ел. Мысль о собственной неполноценности не просто поселилась в его голове, а, можно сказать, даже повесила занавески, став основной.

— Я буду к вечеру, — девушка куда-то собралась и, напоследок, чмокнув жениха, пошла к двери из спальни.

— Пока, — тихо ответил Эд. — Цифи…

Я чувствовала, что это день его ухода, но