Алба, отчинка моя… - Василе Василаке

Траяна Николаевича потрясло, как по-наполеоновски он это произнес. Ни дать ни взять — неистовый корсиканец в день свержения Директории. Председатель опять заулыбался: «Смотри ты, шельма, и какой деловой!» А тот продолжал:

— Аамуское сельпо не в состоянии обеспечить меня синькой, вот недостаток в моей коммерции, у них нет ни производственных мощностей, ни деловых торговых связей, а наш долг — предоставить местному трудовому люду взамен утильсырья синьку и дрожжи в ассортименте.

Все переглянулись, а Траян Николаевич с подозрением посмотрел на Синькина: «Ишь как кроет терминологией, а? Где только набрался — производственные мощности, ассортимент… И где достает эту свою синьку? Может, уже сам, дома алхимию развел? В высшей степени странно…»

Самого Синькина, казалось, меньше всего заботило их удивление.

— Так вот, вместо дрожжей и синьки наша дорогая потребкооперация во главе с глубокоуважаемым Петром Ивановичем Крэсэску пусть отпускает за наличный… — Василий выдержал весомую ораторскую паузу, — пусть отдают за наличный расчет весь тюль, который поступает в магазины Аамуского сельпо.

Опять последовал быстрый обмен взглядами, и вот уже нос из чужой кожи ожил фиолетовой краской: «Новое дело затевает, авантюрист? Заполучил жеребца, так скоро всю торговлю к рукам приберет? Товарищи, тут что-то не так — зачем к дрожжам и синьке тюль? Или он хочет переименоваться в Тюлькина?»

Василий же невозмутимо продолжал:

— А я позабочусь, чтобы преобразовать лицо… вернее, провинциальный лик нашего селения. Он, лик… Нет, оно, селение, будет сиять всеми цветами радуги, розово-лазуревыми, оранжевыми и прочее, в зависимости от окраски тюлей, — казалось, он закусил удила. — Со временем, проезжая мимо, иноземные гости будут упиваться зрелищем и восторгаться, как расцвело селение Ааму. И они поймут, что истинна наша вера в грядущее процветание, ибо факт налицо — Ааму превратилось в нечто между городом и деревней! А мы, клянусь жизнью Булана и моей! — мы с ним на пару не пощадим сил и способностей… О да! — совсем распалился заготовитель. — Вижу я в зримом и недалеком будущем: село наше станет светлым окошком, оно занавесится разноцветными ажурами и будет тюлево помахивать вслед проезжающим.

Сладостные видения убаюкивали, словно прохладный ветерок в знойный день. А участкового Василий вконец заворожил, как сирена руладами, Он уж было совсем запеленал их в тончайший радужный тюль, но Траян Николаевич встряхнулся:

— Стоп, Василь, хватит. Ты же коммерсант, не сломай шею на политике. Лучше скажи, зачем нам все твои радуги?

— Как?! И это спрашиваете вы, Траян Николаевич? Зачем людям красивые дома? Не дряхлые избушки, не косые хатенки, а роскошные дачи, настоящие загородные виллы! Ибо тюль не только на окно годится, но и на ложе с балдахином. Мы живем в веке нежно-тюлевом, насквозь женском… А что вы всё удивляетесь? Я теперь куда больше знаю, чем энциклопедический словарь молдавской академии. Люблю, знаете, изредка перелистать… — И тут же осекся: — То есть не я — дети перелистывают, заставляю. Сам-то я неграмотный… Они читают вслух, а я комментирую — толкую им, несмышленым, скрытые смыслы и умыслы. Дабы дети учились прежде у своего родителя и потом своим умом доходили, чего стоит каждый учитель от Лао Цзы до Платона и Будды.

— Ладно, — Траян Николаевич встал, похлопал ладонями по столу, — слышь, Василь Иваныч, твой Буланый заржал. Что, с ним хлопот много, а?

А Василий, как истинный торговец, не смог уйти, просто прикрыв за собой дверь:

— Начальники мои, вчера вот дочка мне прочла… Жил такой Дарий, царь персов. А когда еще не был царем, поспорил с двумя персами, кому из трех стать хозяином страны. И решили: чья лошадь на восходе солнца заржет первой, тому и быть царем! Назначили место, договорились, когда соберутся… Как видите, от ржания одного четвероногого зависела судьба целого государства! И Дарий вот как с этим справился: надо дать жеребцу порезвиться здесь с кобылой, и на рассвете его обуяет ночное воспоминание, и он подаст голос. Так и вышло: почуяв знакомый дух, жеребец Дария заржал первым. А мы все, люди, тоже грешные.

…Все это Ангел и рассказал начальнику. Замолк… Вздохнул и снова:

— А вечером я пошел к нему с газетой, и, представьте себе, он, старьевщик Василий, от радости пьяный и с молдавской энциклопедией в руке!

— Так вы же сказали, он неграмотный!.. — изумился начальник.

— А я его на все подписал, — торжествующе заявил Ангел. — Он у нас человек состоятельный. И послушайте только, что он мне говорит: «Мэй, Ангел, скажи-ка ты мне, ты ведь умный. Скажи: что такое человек? Зачем он рождается? И откуда эти слова: „Цыган без лошади что без крыльев птица“? Почему их не записали в энциклопедию? Я — против!..» — и Ангел глубоко вздохнул. — Вы поняли? Он сказал: я — против!

Начальник часто-часто замигал, улыбнулся:

— Как так — против? Против чего? Энциклопедии? Ведь речь идет о его образовании…

— Что я мог ответить неграмотному? — погрустнел Ангел. — Сказал только: «Мош Василий, человек — кусок дерева: хочешь — крест из него делай, хочешь — дубину…»

— Хорошо вы ему сказали, — кивнул начальник, а про себя подумал: «Шустрый малый, на будущее надо иметь в виду… Из него выйдет хороший начальник отделения».

— И знаете, что он мне сказал? «А вот и не сделаешь!» — И снова вздохнул Ангел. И прошептал — Ах, имел бы я мотоцикл… Ах, я бы с разгона… бац! и раздавил как лягушку…

— Что? — изумился начальник. — Кого-о-о? — повторил он.

— Как кого? Да его же, Синькина-Воскресенье!

Стало тихо. Исчезла спокойная радость, и над обоими распростерла свои крылья печаль: как же так, человек человеку желает смерти. Ангел совсем сгорбился в кресле, словно пришел сюда сознаться, что уже совершил злодеяние.

Начальник опять зарылся в бумаги, разложил их, посмотрел, сложил… Потом сказал Ангелу задушевно:

— Хм, вы жестоки… В отделе кадров были?

Ангел промолчал, размышляя: «А ведь он не догадывается, какая буря терзает мою душу. У Синькина хоть сельповская Лилия была, и благодаря ей он отхватил себе буланого. А что есть у меня, чтобы потребовать мотоцикл? Чем я владею? Ничем… кроме сумки и подписи его, что назначена мне грамота. И что захочет взять начальник у меня за „Яву“?» Тут он и услышал отеческий голос:

— Будьте добры, распишитесь… Вот здесь, справа…

И тут… Наверняка с Ангелом что-то случилось: он вдруг открыл широко-широко свои иссиня-черные глаза и спросил изумленно:

— Ах, еще и мне расписываться? За грамоту?! А зачем мне расписываться за какую-то грамоту?

— Как — зачем? Вы что, никогда раньше не работали, не поощряли вас?

— Работал, поощряли…

— Кто? Где?

— Да на селе.

— Кем работали?

— Пастухом…

Это «пастухом» прозвучало здесь странно и чуждо, будто бы в насмешку, будто — иронией над начальником подписки «Союзпечать». Вот почему Ангел добавил:

— Разве это имеет значение? Кем, где, когда, за что? — И опять: — Кем, где, когда, за что? Повторяю: я же пас сельское стадо. Думаю, в этом нет ничего постыдного. В нашей стране… Даже в нашей республике, как-то сообщали и фотографию дали, какая ныне жизнь у чабана: в «Ладе», за отарой овец… Почему почтальону не дать в пользование мотоцикл, как старьевщику?

— А вы грамотный? — недоверчиво спросил начальник. — Сколько классов у вас, что кончали?..

— Конечно, грамотен, конечно!.. Когда сельским был пастухом, крестьяне мне коров доверяли без всяких расписок и подписи… Все — на совести!..

Начальнику показалось, что этот уже начал хамить, издеваться над ним: вот на тебе — из сельского отделения связи присылают… кого? Пастуха! Мало того, что до этого у них в этом Ааму был почтальон совсем никудышный, ну, прямо настоящий анекдот! В грамоте — ни в зуб ногой, разносил почту, не зная кому, не зная что. Еле-еле от него избавились…

«Как так — работаете почтальоном и не умеете читать?» — возмущались в районе. «А зачем мне уметь? Что я, шпион?» — удивлялся мужик. «Как же вы расписываетесь, когда получаете почту, зарплату?» — «Как? А вот так. Дайте-ка бумагу». И рисовал во весь лист К (его звали Кихая).

Эта К была настоящая коряга, и он вырисовывал ее каждый раз, когда получал повестки в суд, в армию, извещения, да мало ли что получать приходилось.

Таков был он, мош Кихая… Настоящий колдун. Двадцать лет он проработал и, на удивление всему вполне грамотному селу (при царском режиме здесь было двухклассное приходское училище, а при буржуазно-помещичьей Румынии — семилетняя школа), так вот, на удивление всему этому селу, мош Кихая ни разу не потерял, ни разу не перепутал ни одного письма. «Как это так, мош Кихая, — спрашивали его теперь, когда он стал настоящей легендой, — как же вы не путали письма, извещения, повестки?» Он же, старик, отвечал: «А как вы не путаете свои ворота, дома свои? Почему в чужие не заходите?»