Алба, отчинка моя… - Василе Василаке

Но пришло время — славное время! — и стало селу стыдно перед районом: хоть один, а все же есть у нас неграмотный, да не кто-нибудь — почтальон! И вот ходил мош Кихая и жаловался тут и там: «Кончилось мое время!» — и пошел в сторожа правления, а на его место поступил Ангел, молодой пастух.

— Значит, вы грамотный? — переспросил начальник.

— Конечно.

— Ничего не понимаю, — недоумевал начальник. — Так почему же не расписываетесь?

— Расписаться? — И, упрямо качая головой, добавил с горечью: — А вы бы расписались на моем месте, если бы не знали даже, как тебя звать и кто ты есть?!

Сказал так, словно обвинял, словно это уже относилось к тому, другому, а не к нему, Ангелу. Тогда начальник… Нет, не стукнул кулаком по столу, а вроде собирался спросить.

Ангел словно только этого и ждал: протянул к нему руки, заерзал на стуле:

— Конечно! Так оно и есть! Точно! У вас и папа, и мама есть или были во всяком случае, а я… Знаете вы, что я круглый сирота без рода и племени и даже не знаю, как меня зовут? — и отвернулся, чтоб не прослезиться. — Обо мне одни анекдоты… Например, учитель истории…

А про себя решал: «Ну, как он меня утешит?.. Неужели не скажет: „Что с вами, сынок?.. Ведь хорошо потрудились, мы вас награждаем… Ну, чем вас наградить? Мотоциклом? Ладно, будет мотоцикл… Бога ради, только Синькина, не надо Синькину завидовать…“»

Тем временем начальник потер лоб ладонью, потом потянулся к трубке.

— Я вас не понимаю… Что с вами происходит?

По правде говоря, его, начальника, понять было не так уж и трудно… Люди приходят к тебе — каждый день приходят, — но по делу, а не с исповедью! У тебя, как говорится, свои расчеты, свои планы, свой долг, у них — свои, и когда интересы твои и их совпадают или сталкиваются, то и не замечаешь, как пробежит день… А этот… Чего он хочет?

Ангела же лукавая и хитрая мысль занимала: «А-ха!.. Понадобилась ему моя подпись… Значит, для чего-то важного!.. Сам не расписывается, если ему так до зарезу надо! Зачем меня переспрашивать? Иначе зачем он снова к этому клонит… Безусловно, я что-то для него значу? Я — кто-то, ну? Но кто же я?»

И сказал:

— Я думаю об отце своем, о матери… Если бы знали они, кем я был и кем стал, разве не гордились бы мною, как вы гордитесь? А? Как вы считаете? Честное слово, иногда так и хочется взять да и крикнуть во все горло: «Посмотрите, люди добрые! Смотрите, какая насмешка, был я пастухом — и вот кем стал!» — и в это время вижу себя мчащимся по селу на мотоцикле «Ява», и Синькин-Воскресенье далеко-далеко позади остается.

— То есть… — Начальник облизал губы, хотя желание было плеваться. «Ох, всыплю же я этому в сельском отделении! Кого мне посылает? Пастуха, помешанного на мотоцикле, так его разэдак!» И произнес сочувственно — Насколько я понимаю, вы жалуетесь, что росли сиротой, не так ли?

— Нет у меня никого на свете, радоваться за меня некому, вот что! Я родился… ни от кого, ясно вам или нет? Я даже не знаю, татарин я, цыган или молдаванин, зова крови никакого!.. — И ни с того ни с сего — снова — Ах, как раздавил бы я этого Тюлькина! Спекулянта.

На этот раз, услышав и про какого-то Тюлькина, начальник быстро-быстро заморгал и спешно закруглил беседу:

— Вы, дорогой, свободны… — И снова протянул руку к трубке — звонить начальнику сельского почтового отделения. Уже видел того перед собой, уже ругал его «Раззява! Что там у тебя за село и кадры, а? Кого мне присылаешь, лежебока? Пастуха, да? Или не знаешь, что они, эти пастухи, с тех пор как мир стоит, чуть-чуть того… иначе почему они крутят хвосты…»

Ангел же даже не пошевельнулся. Рассеянно глядел в окно. На станции пыхтел паровоз. Вдруг и Ангел запыхтел, как ребенок: пых-пых, пых-пых… Паровоз засвистел, загремел, залязгал — и он то же самое:

— Ту-у-у! Вот и я так же на мотоцикле — у-ту!

Начальник вздрогнул: «Тьфу… Черт бы его подрал!»

— Вы свободны, товарищ! — произнес он громко.

И тогда Ангел, словно желая добиться наконец своего, стал повторять:

— Расписывайся, подписывайся… А зачем? Что я — вор? А если я вор, скажите тогда, кто были мои родители? Вопрос так ставится… у меня совесть — по наследству, видимо.

Начальник смотрел на него, широко открыв глаза.

Опять укор? Обвинение?

Ангел же:

— Вот я себя спрашиваю: а зачем все это? Подпись, моя подпись. Для чего? Вы меня поняли? — И мягко: — Поверьте мне… — И словно извиняясь: — Я же вам говорил: стараюсь, работаю от души… Почему же мне не выделить какой-нибудь транспорт? Ну хоть… тачку! И все равно раздавил бы его.

И вдруг потянулся к цветам на подоконнике — и знаете, что сделал? Уткнулся в них носом, ну, как все мы, от любопытства: интересно, пахнет этот цветок или нет?

«Не иначе, чокнутый», — решил начальник и сказал немного испуганно:

— Дорогой… товарищ… — И перевел дух: — Я же вам сказал… — И повторил по слогам: — Вы свободны!

Ангел пожал плечами:

— Что ж, как хотите, — и толкнул дверь, повторив с упреком: — Вот теперь ты сво-бо-ден! Вполне можно раздавить и этого… как и старьевщика. Даже можно взять себе другое имя. — И крикнул: — Не-ет, я вам не Фарфурел-Тарелкин, нет! Вы меня попомните!.. Я готов был душу отдать за мотоцикл, а вы мне — подпишитесь!

Там, за дверью, была контора — подписки и бухгалтерия, и сидели женщины, те самые женщины, что всегда и везде, от Камчатки до Невского проспекта, сидят и работают на почте. Ангел прошел через комнату твердым, четким шагом, и все женщины разом подняли головы, провожая его взглядом.

Тогда Ангел обернулся в дверях, оскорбленный, и воскликнул:

— Уважаемые… Я неподкупен, чтоб вы знали! Готов был всем поступиться — матерью, отцом, именем… И ведь ради чего? Ради МОТОЦИКЛА, мои дорогие! Чтобы бороться со спекулянтом, который морочит вам голову тенями для глаз! И вот меня не поняли…

Ошеломленные женщины посмотрели друг на друга.

— В чем дело? — сурово спросила главный бухгалтер.

Тут открылась дверь, и вошли три почтальона с сумками на боку. Ангел махнул рукой:

— Что вы знаете, что вы понимаете, женщины, пусть они вам скажут… — И обратился к ним, к почтальонам: — О, братцы!.. И вы — интеллигенты! Молодцы…

Глава II

Пора, однако, разъяснить, отчего разгорелись споры, полемики и судебные заседания вокруг буланой клячи, царя персов и коммерсанта по утильсырью и индийскому тюлю. Тем более что мы еще не упомянули о важном для Ааму показателе, а именно: количестве построенных домов.

В самом деле, какие могут быть иные заботы у нашего колхозника? Не думать же ему опять о земле, которая когда-то его чуть в гроб не загнала тяжким над ней трудом и заботой… Теперь он думал куда более конкретно. «Работаю? Работаю. Зарабатываю? Зарабатываю. А раз так, почему не отгрохать дом со многими окошками? Что я, хуже Людовика Версальского?» И он был прав, росли по селу разные крылечки, веранды, погреба, вслед за ними пристройки, времянки, заборы, а за заборами какие-то городульки… И, воздвигая их, еще думал: «Дети растут? Еще как! Вот выучатся, отслужат в армии, а вернутся — их поджидает гнездышко, отделанное, покрашенное, с плитой и с кроватью. Испокон веков так повелось, от прадедов, и слава богу, жили не тужили. От корней тянется зеленая поросль, а без этой зелени, глядишь, засохнут и сами корни…»

Даже самый что ни есть лентяй и тот хотя бы крылечко или порог перенесет от дороги в сад или с востока на запад: дескать, приедет сын или дочка — пусть подивится.

Ясное дело, раз строение воздвигнуто, надо его украсить. Хорошо бы и в расходы особые не входить, однако выглядеть хуже других тоже не хочется. А что может быть дешевле синьки и уцененного тюля? Как тут не кликнуть Василия Синькина-Тюлькина, благо дела у него с сельпо наладились. А тот всегда на виду, разъезжает на своих дрожках, с утра пораньше, и будит народ вместе с горлопанами петухами:

— Эй, ребята, синька на исходе! Тюль, мужики! У кого шерсть залежалась, конопля? Старые вещи покупаю! Пацан, тащи коровьи рога и кости, получишь свистульку!..

Незаметно в общем мнении утверждалось, что человеческое гнездовье должно выглядеть под стать описанию Василия Синькина — ярким, цветастым горшком или вазой, отделанной глазурью: цветы на стенах, на печи, цветы на веранде, цветы на завалинке и на трубе, на потолке и под лавкой…

А Василий ни за что не проедет мимо, не зацепив тебя по дороге:

— Послушай, у тебя синька еще не кончилась? Да?! И ты месяц не можешь меня позвать? Как для чего? А почему бы еще одной незабудке не расцвести над кроватью? — и вытащит специальную ложечку с длинной витой ручкой, добытую из аварийной церквушки. Когда-то этой серебряной ложкой поп совершал причастие, Василий же приспособил ее отмеривать синьку.

— Вот, от меня еще ложечку синьки бесплатно, просто дарю… — и тут же принимался раздевать клиента. — Погоди-ка, а что за свитер на тебе? Шерстяной, да? А ну дай пощупаю… — И тут же восклицал: — Да ты что?! Кто ж теперь такие носит? Смотри, вот… — Из-под сиденья вынимал водолазку из полиэстера. — В городе все в таких ходят. Ночью снимешь — не пугайся, что искрится, как курган, где лежит султан со своими червонцами. Мурлоновая называется… А вот и майка к ней, сверху на эту водолазку надевай, впереди, смотри, — как обложка на журнале. Выбирай — есть с орангутангом, есть парочка в купальниках. Ну? А вдобавок дам три ложечки синьки и свисток для пацана. Снимай барахло с себя, эту дерюгу… Утром продерешь глаза — мама родная, сидишь в голубом горшке с глазурью! Ты — в мурлоновке, дом — в синеве синьки…