Королевская канарейка (СИ) - Анна Кокарева

в соседнюю комнату открывать не стала, постеснялась; и неизвестно к тому же, что там сидит, какие домашние зверушки могут быть у страшного колдуна.

Ганконер тем временем закончил и неслышно подошёл. Почувствовав движение воздуха, обернулась: он протягивал круглую чашку очень древнего вида, из какого-то неровного корня. Не тот роскошный золотой кубок, в который цедил кровь для демоницы. Но то, что плескалось в чашке, было черно, как кровь и немного пахло ею и не пойми чем ещё. С подозрением присмотрелась, но постеснялась уточнить, что это и зачем. Может, тоже чего намешано для расслабления: кто знает, что там с размерами. Я как-то далека от того, чтобы на живого человека (ах, простите, эльфа) смотреть и пытаться через одежду оценить… это, и всегда мне смешны были разговоры девочек на тему определения заранее. Не покажись мне король в купальнях в чём мать родила, совратил бы гораздо легче, наверное)

Ой, о чём только не говорят дамы на посиделках, в раздевалках спортивных клубов и во время шопинга! Анекдотик про Ржевского, накануне девичника Наташи Ростовой спрятавшегося в шкафу, всю ночь слушавшего про девичьи надежды и чаяния и к утру умершего от стыда — жизненный) Но я почему-то об этом не думаю заранее, и только сейчас, задумавшись, кружечку взяла и выпила. Напиток правда отдавал кровью — и неведомыми растениями. Я на вкус ни одно не опознала. Открыла рот поинтересоваться, что это было и не вырастет ли у меня хвост, но спросила, смутившись, почему-то совсем другое:

— Что ты писал?

— Завещание, богиня.

— Зачем? — я исполнилась подозрений.

— Завтра утром традиция перестанет меня защищать, а королю очень хочется убить, — спокойно ответил Ганконер.

— О нет, я узнавала: ссылка обратно в Линдон, так же, как и принцу.

Меня этот вопрос нешуточно беспокоил, и король сквозь зубы пообещал мне жизнь Ганконера и дал слово отправить его в Линдон живым и здоровым. С тем, что мы более никогда не увидимся. Я тогда поняла, что да, убить ему хотелось, но жизнь соловья он мне подарил потому, что я просила. И я высоко оценила этот подарок и что король наступил, так сказать, на горло собственной песне.

Приятно было, что он сразу не набрасывается, а говорит со мной, и я расслабилась и оживлённо принялась болтать, выспрашивая про эльфийскую юстицию. Эльфы интересно живут: деньги местные не чеканятся вообще, хотя человеческие имеются в большом количестве, но для торговли с людьми же. Между собой эльфы деньгами не пользуются, у них почти коммунизм — от каждого по способности, каждому по потребности. Вплоть до того, что даже камушки из сокровищницы Трандуил иногда раздаёт просто так — делится. И при этом, конечно, у большинства за тысячи-то лет накапливается добра всякого, так что завещания есть, и волю умершего исполняют неукоснительно. То есть, частная собственность имеется и уважается, но делятся между собой эльфы запросто. Имуществом. Ссоры из-за этого не возникают практически. Ссорятся из-за неутолённого честолюбия; из-за магических раритетов, уникальной ювелирки. И из-за баб, конечно. Ганконер здорово короля уел.

Мы чудесно сидели у камина; я болтала о пустом и исподтишка любовалась, но где-то через час начала удивляться его бездействию. С моим предыдущим опытом это вязалось крайне мало. Решительности персонажу не занимать — я, честно говоря, думала, что он вообще со мной разговаривать не будет. Как принц, только ещё хуже. Потому, что ночь коротка, и за неё заплачено многим и многим. И другой не будет.

Мне хотелось запустить пальцы в его шелковистую гриву и почувствовать, как у него сбивается дыхание, и узнать, как это будет, когда он поцелует меня, и я слегка поёрзывала, но Ганконер вёл себя так, как будто ни о чём таком не думал. А спросить я стеснялась — вдруг переволновался и просто не может, так мои вопросы его ещё больше расстроят.

Впрочем, тот всё понимал и без вопросов:

— Блодьювидд, не удивляйся так… У меня всё хорошо с мужской силой, и я хочу тебя. Но не так, не на раз. Насовсем, чтобы никто не мог отнять, — и, жестом отметая недоуменное возражение, готовое сорваться, — это возможно.

И, поднимая прекрасные глаза:

— Просто влюбись в меня сегодня, — и, снова отметая возражения, — в меня влюблялись… — смутившись, — часто.

Тут я не выдержала:

— Сколько их было, умерших от любви к тебе?

— Много, — безучастно ответил Ганконер, — хорошо помню только первую. Я скитался, и был полумёртв от голода, природа которого была непонятна мне, и встретил её. Деревенская девочка, пожалевшая путника, давшая напиться и влюбившаяся сразу, с первого взгляда. Я тоже почти влюбился, и у нас всё случилось — сразу же. Я наконец почувствовал себя сытым и счастливым, и уснул у неё на груди. Когда проснулся, она уже похолодела. Я тогда даже не понял, что это я. Горевал, едва руки на себя не наложил, но не наложил. А потом их было много.

Помолчал и с горечью добавил:

— Думаешь, это ответ мира на то, как я жил? Да, очень больно.

И глянул с надеждой:

— Но богиня, ты не дикий орчонок, которым я был тогда, ты милосердна… по крайней мере, в этом своём воплощении.

Я опустила глаза, подумав, что не властна над чувством, но не захотела сказать Ганконеру — зачем, он и так всё знает, просто тешит себя надеждой.

— Не горюй, Блодьювидд, всё будет, как будет. Что я мог — я сделал, и даже больше. И ни о чём не жалею. Не жалей и ты. Просто посиди со мной у огня сегодня. Может, к утру ты влюбишься, ничего нельзя знать заранее. Мне очень хочется лечь с тобой, но сейчас нельзя.

Пока я огорошенно пыталась сообразить, почему, он достал флейту, и всю ночь то играл, то разговаривал о разном, но к этому вопросу вернуться отказался категорически.

Так я его и запомнила — прекрасное лицо в огненных отсветах, странное сочетание мятежности и лукавства — и чудовищной затаённой боли.

* * *

К утру я ощущала себя разбитой и несчастливой его несчастьем. Естественно, не влюбившейся. Но жалеющей, что он меня так и не тронул. Чувствуя озноб и ломоту в теле, пересохшими губами попрощалась, но он покачал головой:

— Я спущусь с тобой.

Удивилась. Его, конечно, выкинут из Эрин Ласгалена, но не прямо же сейчас… ему, кажется, ещё хуже, чем мне. Но господи, какой красивый! Глядя на него у подножия дуба, собиралась с духом, чтобы попрощаться — я его больше никогда не увижу. Ганконер