Тюрьма (СИ) - Литов Михаил

— Это у Платона, что ли? Готов поспорить…

— Оставь! Вспомни, про волю богов, чаще злую, чем добрую, и как смертные тогда эту волю трактовали. И как довлел над ними рок.

— Сами подставляли выю, и были при этом жестоковыйными.

— Судьба у бедняг была незавидная, при всем своем героизме и высоком полете ума они то и дело доходили до состояния полной беспомощности. Ты же не хочешь последовать их примеру? Еще вспомни, что женщины у Еврипида все сплошь невменяемые, а это залог хаоса и просто элементарное безобразие. Бедняги дошли до того, что стали подножным кормом для христианства. Ну и завертелась карусель, пошли в ход всякие вредоносности. Но, пока оставались язычниками, они, в общем, еще ничего, справились и даже образовали светлый мирок, прекрасную колыбель человеческой культуры, а если ты в наше время дашь слабину или с ужасом вытаращишься на судьбу, на эринний каких-нибудь, так все, тебе, считай, крышка. Такой, брат, экклезиаст наступит… А между тем и христианство не по тебе. Получается, ты не Агамемнон и не Лука-евангелист, вообще не грек и к эллинизму не причастен. Так кто же ты в таком случае? И в чем смысл? Может быть, кто-то тебя втихомолку наущает, натаскивает, от одних вещей отвращает, к другим подталкивает, а своего права на выбор ты по каким-то причинам лишен? Или кто-то даже купил тебя? А если нет, то какую, опять же, цель ты преследуешь? Различать статьи уголовного кодекса и быть в курсе, кто за что сидит? А может быть, ты стремишься занять место майора Сидорова? И упечь меня в узилище? Так я и так уже все равно что в темнице, о чем не раз тебе докладывал.

— Не доводи до абсурда, — досадливо поморщился Филиппов, и на этом разговор иссяк.

* * *

Так, подвергаясь веяниям с разных сторон, не избегая и безумств, петляя, сбиваясь с пути и позволяя себе отдых там, где, казалось бы, следовало действовать с особым напряжением сил, даже в бешеном ритме, складывается то, что можно назвать народным романом. В парке над рекой встретились два его невольных, во всем друг другу противоположных творца, и хорошенькая женщина в умоисступлении крутилась между ними, претендуя на роль менады не меньше, чем уже прославленная Валерия Александровна. В небе тонкими нитями протянулись первые краски вечера, и некоторые из них, словно в бессилии свесившись к земле, окутали деревья печалью.

Якушкин и в ус не дует; не знает еще, не догадывается, что его ждет. Архипов, потаенно и гаденько выглядывающий из кустов, окидывающий потенциальную жертву внимательным, изучающим взором, не прочь, разумеется, провернуть дельце, своровать и в результате пожить безмятежно, однако при этом ничего не думает о тюремном законе и взрастившем этот последний разуме и не слишком-то заботится о духовной стороне предстоящих ему проявлений. Жена нагло толкает его на преступление, и он хочет угодить ей, но устроить все так, чтобы при этом никто — да вот уже этот хотя бы Якушкин — особенно не пострадал. Вот вам и весь Архипов. И если мы расставили все точно по, так сказать, узаконенным местам и задали верный тон дальнейшим рассуждениям, то проблема, закладываемая неожиданной встречей в Богом забытом парке, заключает в себе острый и тревожный вопрос, не выльется ли эта встреча в драму. Якушкин способен измерять глубину явлений, Архипов промышляет под властью не столько разума или тюремного закона, сколько своей беспримерно запальчивой жены. Драма, если ей быть, будет глубока и тяжела, и, глядишь, обернется долго не заживающей ни в плотском, ни в духовном отношении раной. А может быть, выйдет она, напротив, нелепой, жалкой, по-своему смешной. Так что и тут вопросы, вопросы…

Якушкин, как и Причудов, утомился поднятой директором «Омеги» суетой и, ссылаясь на головную боль, выпросил у дружески расположенного к нему работодателя свободный от всяких обязанностей день. Ему до смерти надоел смирновский лагерь, и в поисках умиротворения он бездумно прогуливался у реки, мечтая о тихом и скромном возвращении в Москву. В отличие от Филиппова, он внутренне вовсе не был настроен протестовать против ввода в колонию войск, коль это могло способствовать скорейшему завершению бунта. Должен же быть какой-то конец у этой истории! Зачем строить иллюзии и выдумывать невразумительные и недостижимые компромиссы?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Пока Якушкин объективно и трезво, то есть не утруждая себя грузным размышлением, решал в своем уме судьбу взбунтовавшихся лагерников, змеино, горящими глазами следившая за ним из кустов Инга решала судьбу его самого. Мелко, как муха свои изящные лапки, потирала она вспотевшие от волнения руки. Воображалось, как славно поваляет муженек этого чистоплюя. А что Якушкин чистоплюй — это написано у него на лбу.

Но мысли мужа приняли совсем не то направление, на котором настаивала жена. Он уже не думал о неудаче их предприятия, забыл о молочном магазине, оцепеневшей кассирше, свистящем милиционере. Его поразило не само появление Якушкина в эту печальную и абсурдную минуту, когда поражение искало шанса отыграться на каких-то иных жертвах, а некое мистическое соединение с Бурцевым, которое заключал в себе, хотел он того или нет, этот словно из-под земли выросший журналист. Он не случайно здесь, мелькнуло в воспаленной голове Архипова, это не может быть случайностью, это предопределено свыше. Полнее и тоньше свою идею, объяснявшую смысл неожиданного возникновения Якушкина, он не сумел бы выразить, но она завладела всем его существом, и действовать ему теперь было нужно в безоговорочном подчинении ей.

— Я поговорю с ним, а ты сиди и жди здесь, не вздумай идти за мной, — сказал он жене, бросив на нее властный взгляд.

Но Инга увязалась за ним, и Архипов не стал спорить.

— Вы меня вряд ли помните, — возбужденно заговорил он, подбежав к Якушкину. Тот вздрогнул, однако Архипов сообразил, это не испуг и смущаться этим нечего, как не за что и извиняться, внезапно прервана мечтательность, рассеянность — вот и вся причина некоторого трепета, любой на месте Якушкина вздрогнул бы от такой неожиданности. — Я Архипов, — продолжал он, — тот самый, который рванул из лагеря. Сбежал, чтоб вам было понятнее…

— Он все прекрасно понимает! — крикнула Инга. — Так что ты не мнись, а сразу бери быка за рога, с места в карьер бери!

Мужчины, повернув головы, вопросительно посмотрели на нее.

— Поп… и так далее… — бормотал Якушкин. — Мы встречались там с вами… Да, насчет попа… поп погиб… Ну, я видел вас… То есть я стоял в толпе, когда вы приходили осмотреться и побеседовать. Вы знаете Бурцева? Есть такой осужденный… Я понимаю, вы не могли всех запомнить, но, может быть, вы все-таки обратили внимание на Бурцева… Он скорбный и способен вызвать сочувствие. Вы же сочувствуете заключенным, я знаю, вы для того и приехали, чтобы помочь нам! Так вы вспомнили Бурцева? Выслушайте меня! Это очень важно и для меня, и для Бурцева… и для моей жены, — закончил Архипов, теперь уже лишь мельком взглянув на насупившуюся Ингу.

Он говорил как бреду. Этот бред, как и мрачное, все усугублявшееся, словно уплывавшее в кромешный мрак выражение лица Инги, говорили о непоправимой близости супругов к помешательству, но чем сильнее единило оно его с женой, тем крепче соблазняла Архипова странная, невесть как и для чего возникшая, в основе своей пустая мысль отделаться от нее и решительно заняться спасением Бурцева. Якушкин, оправившись от первого изумления и страха, развел руками: он не узнает Архипова, не помнит Бурцева, не понимает, чего от него хотят, он в недоумении.

Архипов, внезапно потерявший нить своих желаний, теперь тоже ослабел по части понимания и, соответственно, готов был разделить с журналистом его недоумение.

— Передайте ему привет! Бурцеву-то! — воскликнул он. — Скажите, что у меня все хорошо и что я буду ждать его.

— И только? — подал наконец голос журналист.

— Ну да… а что еще может быть?

— Хорошо, — кивнул Якушкин, — я передам. Хотя не уверен. Передать-то передам, а вот в реальности происходящего не уверен. Смотрю я на вас, мои дорогие, и думаю, в своем ли вы уме. Вы не обижайтесь, да и какие могут быть обиды, если я только для виду говорю с вами и о вас, думаю же исключительно о себе одном. Сам-то я не спятил ли ненароком? Такое вот направление приняли мои мысли, и больше ничего, а язвить, оскорблять кого-нибудь… что вы!.. ничего подобного и в помине нет…