Любовь и ненависть - Иван Шевцов

…Нас четверо осталось в живых после жестокого боя с карателями. Четверо из всего отряда: Иван Коваль, Якоб Павилавичус, Вартан Ованесов и я, Артем Чибисов. Бой длился двое суток. Окруженные со всех сторон оккупантами и предателями-власовцами, мы сражались насмерть. Силы были неравны, и они победили нас. Когда утихла пальба и на окровавленную землю, устланную трупами, опустилась ночь, мы собрались вчетвером, чтобы решить, что делать дальше, как пробиваться к своим. Где их искать — мы точно не знали. Иван сказал: надо идти на юг, Вартан предложил идти на восток, Якоб — на запад. Я считал, что лучше всего направиться на север: там гуще леса, там мы можем встретить партизан. Мы спорили, так и не смогли договориться. Каждый пошел своей дорогой. Мы были слишком утомлены и обессилены. Но я уверен — если бы мы шли все вместе, враги не застали бы нас врасплох. Мы бы спали по очереди, охраняя друг друга.

И теперь я в руках моих врагов. Они предлагали мне стать предателем, и в ответ я плевал им в лицо. Они грозили казнить меня самой страшной казнью — лишить меня разума. В моем каменном мешке они устраивали кошмары. Я не знал, когда день, когда ночь. Здесь всегда было темно, сыро и жутко. Они напускали ко мне каких-то живых существ, которые с диким визгом бросались друг на друга, иногда задевая и меня. В кромешной темноте я видел зеленые огоньки их глаз. Они ползали и мотались у моих ног, проносились вверху над головою, цеплялись за волосы. Я соображал, что за животные могли быть: обезьяны, ужи, ежи, змеи, кошки, летучие мыши, крысы, совы? Они рвали друг друга, а заодно кусали и царапали меня.

Я был беззащитен, и единственным моим оружием здесь, в этом содоме, была выдержка, сила воли, презрение к смерти и ненависть к моим палачам. И я выдержал, я не сошел с ума, как им того хотелось. Тогда они решили прикончить меня медленной смертью. Они раздели меня донага, связали мне руки и ноги, а тело мое приковали ж сырой, склизкой стене и напустили на меня собаку. Не овчарку, не дога или боксера, которые могли загрызть меня до смерти в несколько минут. Они напустили на меня отвратительную, уродливую таксу, толстую, грязную, кривоногую. Она подходила ко мне лениво, скалила зубы, точно насмехаясь над моим бессилием, и затем грызла мое тело.

Расстреляли меня на рассвете, до восхода солнца. Они не дали мне в последний раз взглянуть на розовый луч, услышать, как певчий дрозд отбивает утреннюю зорю. Они убили меня тремя выстрелами в упор и тело мое бросили в сырой, холодный овраг. Они думали, что вместе со мной исчезнет моя вера, мои надежды и мечты, моя огненная и по-детски нежная любовь к Отчизне. Они думали, что толстая кривоногая такса испила мою кровь всю, до остатка. О, как они просчитались, эти садисты-выродки, возомнившие себя патрициями всей земли!

Я остался жить, как бессмертная правда, как совесть и боль моего народа.

Я живу! В песнях моих товарищей, их сыновей и внуков, в щедрых делах моих земляков, в клятве пионеров и бессонной вахте солдат, которые охраняют покой народа, в шуме фабричных станков и призывном зеленом пересвисте иволги, в синих лепестках цветущего льна и в первом поцелуе влюбленных, в железных призывах ленинской партии, которой я никогда не изменю".

Когда он кончил читать эту несколько наивную новеллу, лишенную каких-нибудь серьезных литературных достоинств, но несомненно искреннюю, где в каждом слове просматривалась чистая, светлая и храбрая душа ее автора, очевидно, еще безусого юнца, уже познавшего смертельную опасность и цену человеческой жизни, Бабешко спросил:

— Ну что, не припоминаешь?.. Старший лейтенант Чибисов. Фамилия-то уж больно знакомая.

Отец сиял очки, нахмурился и долго ничего не говорил. Потом как-то сразу сощурил глаза и ласково, вполголоса молвил:

— Артем Чибисов… Такие не забываются. В дивизии Самигуллы Валлиулина разведкой командовал. Отчаянный был паренек. Тут, разумеется, рассказ, литературный вымысел, — тряхнул многотиражкой, — а настоящие подвиги его были фантастическими. Ни один фантаст не придумает. Отчаянный, лихой был паренек.

— Хочу его разыскать, — пояснил Бабешко, перебивая. — Где он и что, ты ничего не слышал? Может, знаешь?

— Стихи писал. Все про любовь, про девушку, про мечту, — вместо ответа сказал отец. — Редактор многотиражки не хотел печатать его стихов, требовал героического. А у него грустные стихи были. Лирика. Тогда редактор прозу потребовал. Вот Чибисов и дал ему прозу. А что, сильная штука? — отец вопросительно посмотрел на меня, требуя моей оценки. Я дипломатично промолчал. — И страшная. Страшна каким-то предчувствием, фатализмом. В одном из походов в тыл врага он был схвачен гитлеровцами и казнен.

Сейчас мне хотелось побыть одному. Оставив ветеранов, я ушел к себе в надежде привести в порядок хаос мыслей, хотя сделать это было нелегко. Одна беспокойней другой, они теснились в возбужденном мозгу, не давая покоя душе, мелькали имена: Ирина, Дина, Захваткина, Лапина, Армянов, Андрей, Пайкин, Семенов, Артем Чибисов с его аллегорией. И хотя за этими именами стояли очень разные люди, друзья мои и недруги, все они сегодня так или иначе были причастны к моей судьбе.

Я верю в человека, в мой народ. Когда-то один из персонажей Достоевского сказал, что человек слишком широк — сузить бы его. А мне хочется сказать наоборот: узковат иногда бывает человек для масштабов нашего времени. Надо бы пошире. Страна Ломоносова, Толстого, страна Ленина имеет право на гигантов.

Семенов мешает думать, отвлекает мысли на себя: очевидно, предстоит новая схватка с ним. А что такое этот Вячеслав Михайлович? Его не расширять надо, а для начала хотя б снять с него маску учености, глубокомыслия и важности. Такие маски стали вроде униформы явной посредственности. Ничтожество всегда заботится о внешнем лоске, дабы под элегантными одеждами и изысканными манерами скрыть свое существо. У меня нет к Семенову ни ненависти, ни вражды. Я презрел его однажды, когда понял. И все.

Я не слышал, как ушел Бабешко: я, наверно, задремал, потому что заглянувший ко мне в комнату отец тут же отпрянул назад:

— Отдыхай, отдыхай, не буду тебя беспокоить. И не терзай себя понапрасну разными мыслями. Все утрясется, все уладится. Правда на твоей стороне. А это главное — где правда, там и сила. — И ушел, осторожно прикрыв за собой дверь.

Эх, друг ты мой сердешный, добрый друг! Если бы в жизни все было так. Отрадно то, что в жизни гораздо больше хорошего, чем плохого, и людей настоящих во много-много раз больше, чем дурных, и число их растет с каждым поколением. И чем выше, чище и шире становится настоящий человек, тем яснее, четче видны ничтожества, подобные Пайкину, те, которые уродуют, похабят и оскверняют жизнь своими гнусными, подлыми делишками.

У жизни, мой генерал, как и у нас с тобой, есть друзья и враги. О них надо говорить людям открыто, громко, во весь голос.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ВРАГ

Глава первая

Милиция… В этом слове звучат гордость, уважение и благодарная вера в людей высокого долга, чья служба сколь почетна, столь и тяжела. Эти люди не знают покоя и мирных будней. Они, как фронтовики, всегда в состоянии боевой тревоги, в постоянной схватке с врагом, и схватка эта, порою жестокая и кровопролитная, требует ловкости и силы, мужества и нравственной чистоты. Она рождает подвиг. И было бы несправедливым, говоря о людях в синих шинелях, умолчать о тех, с кем они борются, точно так же, как, описывая жизнь и будни моряков, нельзя не показать моря с его необузданной и величавой стихией. Или, рассказывая о врачах, обойти стороной болезни и страдания больных. Иначе картина будет неполной, вернее, самой картины-то не получится. У каждого героя есть враг. Подвиг раскрывается в битве, в столкновении. Чтобы оценить героя, надо знать его врага, видеть их схватку. Только тогда можно полюбить одних и возненавидеть других.

В каждом обществе есть пена, накипь. Борьба с ней нелегкая, и, конечно, профессиональным стражам общественного порядка бороться с ней в одиночку трудно. Само общество должно активно включаться в борьбу с этой накипью, каждый рядовой гражданин в меру своих сил, способностей и возможностей должен участвовать в этой нелегкой, не очень приятной, но благородной борьбе. А чтобы успешней бороться, надо знать повадки врага, его характер, его нутро.

Конечно, я не могу раскрыть перед читателем некоторые тонкости и детали самих методов работы уголовного розыска, дабы не нарушить профессиональную тайну и тем самым не оказать услугу преступникам. Полагаю, что это простят мне читатели: ведь в наших общих интересах способствовать успеху в работе органов охраны общественного порядка.

Когда начинается весна в Москве, какие приметы говорят об ее утверждении, какие вестники приносят москвичам благовест? Ни сладкий апрельский воздух, в котором бродят радужные надежды и волнующие мечты, ни ледоход на Москве-реке, ни пьянящее дуновение первого теплого ветерка, ни свежесть бульваров, ни даже только что раскрывшиеся почки на тополях. Все это видят одни и не замечают другие; кого-то это волнует, кого-то вовсе не трогает. Если ваш сынишка впервые в этом году убежал в школу без пальто, а в троллейбусе появился первый лейтенант без шинели, вы еще не верите, что весна установилась основательно, а зима ушла бесповоротно. Даже приказ военного коменданта Московского гарнизона о переходе на летнюю форму, опубликованный в газетах, не убеждает столичного жителя в приходе весны.