Любовь и ненависть - Иван Шевцов

Меня обвиняют, что выдаю свой метод за панацею от всех болезней. Это неправда. Но все возможности метода еще не раскрыты и не изучены. Ведь кроме трофических язв я излечивал рак кожи, экзему, параодоноз — заболевание тканей, окружающих зубы, четырнадцати человекам восстановил волосы. Метод вакуумтерапии находится в самой начальной стадии, еще предстоит большая, напряженная работа, и не одного человека, а многих коллективов. Дадут ли мне возможность спокойно работать? Прав мой отец: самый опасный враг тот, с которым не борются. Потому-то и неуязвим Пайкин. Уволенный из клиники за взятки и мошенничество, он занялся частной практикой. Недавно его имя промелькнуло в печати: был фельетон о компании шарлатанов, «изобретших» противораковое средство и получивших на этой афере крупные барыши. На поверку их «элексир» оказался бесполезной подкрашенной водичкой. Жуликов разоблачили, по закону их надо было бы судить. Но в журнале «Новости» появилось письмо группы деятелей: два писателя, один художник, один артист, два персональных пенсионера, доктор физико-математических наук (и, между прочим, ни одного медика). Почтенные авторы вставали на защиту Пайкина и K°, голословно объявляя их новаторами, а явное шарлатанство — смелым поиском, при котором неизбежны ошибки.

Вот с какими грустными думами я возвращался домой в этот вечер.

У нас был гость — старый фронтовой друг отца, полковник в отставке, Герой Советского Союза Кузьма Антонович Бабешко. Бывал он у нас не часто, отец мой искренне любил и высоко ценил этого седого семидесятитрехлетнего, но еще подвижного, шустрого старичка за его прямой, часто резкий характер, за твердость убеждений, за негаснущий жар души и кристальную честность. Их сближала и связывала не столько совместная фронтовая служба — Бабешко командовал артиллерийским полком в той самой армии, где отец был начальником политотдела, — сколько то внутреннее общее, что мы называем родством душ. У них были общие заботы и тревоги, и если отец уходил от мучивших его сомнений в общественную работу и там, в общении с людьми, находил удовлетворение и относительный душевный покой, то Бабешко весь остаток жизни своей посвятил розыскам героев военных лет. Ему хотелось знать, как сложилась их судьба после войны, что с ними стало, каковы их дети, получились ли из них достойные наследники чести и славы своих отцов. Он обобщал отдельные факты, проводил интересные наблюдения, делал любопытные выводы.

Еще из — прихожей я услышал их громкие яростные голоса, поймал отрывки какого-то спора:

— Ты подумай, Макарыч, до чего дошло: выступал я в институте в День Советской Армии двадцать третьего февраля. Ну, все было хороню, как и должно. В перерыве в фойе подходит ко мне один хлыщ этакий, волосы на затылке, ухмылочка иезуита, смотрит на мои ордена и, не глядя мне в глаза, говорит: "А ведь все эти игрушки вы получили за убийство. И вам не стыдно носить? Совесть вас не мучает?" Я много мерзости видал на своем веку, но такого…

— Надеюсь, вы дали этому ублюдку по морде! — не выдержал я, входя в комнату: — Здравствуйте, Кузьма Антонович. Рад вас видеть.

— Представь себе, милый Васенька, у меня в первый миг было такое желание — дать по физиономии, — продолжал Бабешко. — Но я воздержался. Руку марать не хотел. Я набрался терпения и сказал своему оппоненту: "Нет, мне не стыдно носить мои награды, нисколько не совестно. Да, я убивал, убийц убивал, тех, которые сжигали людей, ни в чем не повинных, в газовых камерах, в деревянных сараях живьем сжигали стариков, ребятишек и матерей, на проводах вешали. И если б я и мои товарищи вовремя не прикончили этих убийц, то ты сегодня в лучшем случае чистил бы сапоги денщику какого-нибудь штурмбанфюрера. А мне очень не хотелось видеть тебя в такой должности. Мне приятно видеть тебя студентом, будущим педагогом, сеятелем разумного, доброго, вечного". Как видите, я был достаточно терпелив и корректен с инакомыслящим. Только потом неделю целую не мог с постели встать: сердце протестовало против моего терпения.

Отец выслушал Кузьму Антоновича, разволновался. В такие минуты он имел привычку ходить по комнате, изрекать крепкие, хотя и не всегда верные заключения по поводу какого-нибудь факта или явления, иногда свои мысли подкреплял цитатами из авторитетов. Книги у него всегда были под рукой: в последние годы он много и охотно читал, наверстывая упущения юности. Вот и теперь, вышагивая по комнате с засунутыми глубоко в карманы руками, он говорил, ни к кому не обращаясь:

— Цинизм. Откуда он? Я вас спрашиваю. Ведь не наш же, не отечественный. Народу нашему цинизм всегда был чужд. Русский человек матерился, на кулаках дрался — это верно. Но без цинизма, Потому что всякое кощунство вызывало в нашем народе отвращение.

— Да, это что-то новое, привозное, так сказать импортное, — подтвердил Бабешко. — Завезли — внедрили.

— А, черт бы забрал это импортное!.. — воскликнул отец.

Потом разговор зашел о моих делах, о вызове в райком — Бабешко был немного в курсе, отец рассказал ему. Но когда я сообщил, что мой партбилет оказался в ресторане и против меня пытались создать персональное дело, ветераны пришли в невероятное возбуждение.

— Знай, сын, что ты сейчас как на фронте. А на войне всякое бывает — и победы и поражения. Кто не знал сладостей и тревог борьбы, горечи неудач и потерь, радость успеха и побед, тот не жил, а существовал. Чем сильней и талантливей человек, тем сложней и трагичней борьба.

Это была слабость отца, и я относился к ней с дружеской иронией. Бывает так: поздно вечером я сижу, занимаюсь своими чисто медицинскими делами, он, лежа в постели, у ночника "на сон грядущий" читает книгу и — вдруг: "Послушай, сын!" — "Я занят, ты мне мешаешь", — отвечаю я, но где там: "Нет, ты послушай, всего полминуты, что говорит Лев Толстой". Приходится слушать, иначе он не отстанет и не успокоится.

Кузьма Антонович начал было собираться домой, а потом вспомнил уже перед самым уходом:

— Вот память-то, Макарыч. Решето… Я ведь к тебе по делу зашел. — И полез в боковой карман пиджака, вынул сильно потрепанный листок многотиражной газеты. — Ты случайно Артема Чибисова не помнишь?

— Чибисова? — нахмурился отец. — Это кто ж такой?

— Да вот этот. Вот смотри — статья его в армейской «Тревоге». — И Бабешко подал отцу листок многотиражки. В газете на полстраницы был напечатан материал под интригующим заголовком: "Меня расстреляли на рассвете". Внизу стояла фамилия автора: "Старший лейтенант А. Чибисов". — Ты читай, вслух читай — это любопытно. Может, вспомнишь, с кем такое было, — подсказал Бабешко. И отец, надев очки, стал посредине комнаты, так что свет от люстры сверху падал прямо на газету, и начал читать:

— "Они схватили меня, выбившегося из последних сил, когда я спал под невысокой пушистой елочкой сном праведника; связали мне руки проволокой, отобрали пистолет, нож и гранаты. Они торжествовали победу. Их было пятеро — вооруженных до зубов, хищных и жестоких, пришедших да землю моих праотцов, чтобы грабить ее и осквернять, а нас превратить в рабов. Они на весь мир трубили о своем расовом превосходстве, объявляя себя прямыми и единственными наследниками Христа, божьими избранниками, которым покровительствует сам всевышний. Их эмиссары рыскали по всему белу свету.

Это было страшное время. Черный алчущий крови спрут свастики своими всесущими щупальцами пытался опутать весь мир. Ненасытные выродки пьянели от человеческой крови. Садизм и разврат они объявили высшим идеалом нравственности. Золото — своим богом.

Они бросили меня в сырой каменный мешок и пытали. Не каленым железом, не иглами и электрическим током истязал меня рыжий пучеглазый палач, кровавые губы которого набухли и раздулись, как утроба скорпиона. Он истязал мою душу словами — а это куда страшнее телесной пытки, — этот изощренный иезуит двадцатого века. Он издевался над тем, что было дороже для меня самой жизни. Упиваясь своим красноречием, он старался унизить и оскорбить мой народ, приписывая ему все свои пороки. Он топтал мою веру, мою мечту, надежду моих предков и счастливую судьбу моих потомков — коммунизм. Он осквернял священное для меня имя Ленина, а город на Неве грозился превратить в пепелище. Он говорил, что Советской власти пришел конец. Он обещал взорвать Кремль, в Третьяковской галерее открыть публичный дом, а Большой театр превратить в пивной бар.

Я хохотал ему в лицо. Я верил — его угрозам никогда не сбыться, потому что нельзя уничтожить великий народ, оповестивший" миру рождение новой эры залпом «Авроры». Он кричал мне, брызгая слюной: "Что твой народ! Где твои товарищи? Они бросили тебя. Мы всех вас переловим и передушим по одному!"

…Нас четверо осталось в живых после жестокого боя с карателями. Четверо из всего отряда: Иван Коваль, Якоб Павилавичус, Вартан Ованесов и я, Артем Чибисов. Бой длился двое суток. Окруженные со всех сторон оккупантами и предателями-власовцами, мы сражались насмерть. Силы были неравны, и они победили нас. Когда утихла пальба и на окровавленную землю, устланную трупами, опустилась ночь, мы собрались вчетвером, чтобы решить, что делать дальше, как пробиваться к своим. Где их искать — мы точно не знали. Иван сказал: надо идти на юг, Вартан предложил идти на восток, Якоб — на запад. Я считал, что лучше всего направиться на север: там гуще леса, там мы можем встретить партизан. Мы спорили, так и не смогли договориться. Каждый пошел своей дорогой. Мы были слишком утомлены и обессилены. Но я уверен — если бы мы шли все вместе, враги не застали бы нас врасплох. Мы бы спали по очереди, охраняя друг друга.