Любовь и ненависть - Иван Шевцов

Если в начале ужина Дина вела себя то настороженно-сдержанно, то преувеличенно весело, после того как я заказал вторую бутылку шампанского — она пила охотно и до дна, — настроение ее заметно изменилось. Что-то дерзкое, с вызовом появилось в ее тоне, в манерах, какие-то холодные злые блестки сверкали в глазах, и, казалось, она хотела подчеркнуть свое превосходство, показать свой сильный, «отчаянный» характер. Она упрекала меня в неумении жить, в аскетизме, который в наш век кажется банальным, потому что человек создан для наслаждений, что я сам себя добровольно лишил радостей жизни, обрек на прозябание. И дело не в моей холостяцкой жизни — она даже убеждала меня не жениться никогда, сама она тоже решила не выходить замуж, потому что брак, по ее словам, вовсе не обязательное условие для счастья, которое она видит в наслаждении. Она говорила, что я мыслю старыми, отжившими категориями, такими, как долг, совесть.

— Мы никому ничего не должны, — философствовала захмелевшая Дина, хмуря широкие брови, отчего вид ее казался внушительным, а слова весомыми. — Время подвижников, бессребреников ушло безвозвратно, и странно, Василий Алексеевич, что вы, умный человек, не хотите этого понять. Ради чего работает человек, ну скажем, изобретает, творит? Ради славы и денег. Только одни этого не скрывают, потому что не видят в этом ничего зазорного, а другие скрывают, не говорят вслух того, о чем думают. Или думают одно, а говорят совсем другое.

— Циники, значит? — вырвалось у меня случайно, должно быть потому, что слова ее вызвали в моей памяти образ Марата Инофатьева, которого я считаю эталоном современного цинизма. А вообще у меня не было желания спорить с Диной: хотелось лучше рассмотреть ее вот такую, новую, неожиданно другую. Интересно было определить, которая настоящая Дина Шахмагонова, — та, что я знал по совместной работе до сегодняшнего дня, или вот эта, что сидит напротив меня, помешивает ножом в фужере, удаляя газ из шампанского? Когда она была искренней — прежде или сегодня? И она, видя, что я слушаю ее внимательно и не пытаюсь возражать, что, конечно, ее удивляло и подстегивало, продолжала с еще большей откровенностью:

— Я понимаю, что вы как специалист на две головы выше доктора Пайкина. И все-таки Пайкин гораздо современнее вас. — Она смотрела на меня испытующе, точно поддразнивала, думала, что я взвинчусь при одном упоминании этого имени, но я, напротив, даже сочувственно улыбнулся на ее слова. — Пайкин счастлив, вы нет, Пайкин умеет жить, вы не умеете или не хотите. Это одно и то же. Так кто ж из вас прав — вы или Пайкин?

— С точки зрения Пайкина, прав, конечно, он, — заметил я лениво.

— Ну а если не "с точки", а объективно?

— Объективно пусть решает третий, скажем, вы.

Теперь уже я смотрел на нее с подначкой, поддразнивая. Но она не терялась, как и вообще умела владеть собой. Ответила многозначительно:

— Я не могу быть объективной… в отношении вас.

Вообще она имела манеру говорить с подтекстом, с двусмысленными намеками, и поэтому я не стал уточнять, почему ко мне она не может быть объективна. Задай я ей такой вопрос, почти уверен, что она ответила бы: "Вы мой начальник", а в глазах бы подчеркнуто сверкал другой ответ: "Я к вам неравнодушна". Нет, это скользкая тема для разговора, и я постарался уклониться от нее.

Из ресторана мы уходили примерно за час до закрытия. Дина, как я понял, куда-то торопилась. Жила она в центре, в переулке между улицами Жданова и Дзержинского, в десяти минутах ходу от «Будапешта», и мы, естественно, пошли пешком. Дом их старый, двухэтажный стоит в глубине двора. Минуя ворота-арку, мы прошли какими-то темными лабиринтами мимо мусорных ящиков и очутились у невзрачного парадного, тускло освещенного. Здесь мы и расстались, пожелав друг другу доброй ночи.

Когда я возвращался обратно теми же лабиринтами, ко мне неожиданно подошли трое мужчин. Вернее, они не подошли, а возникли как-то вдруг, словно призраки из полумрака. Сверкнули три ножа, нацелившись почтя вплотную в меня, и голос мрачный, угрюмый приказал:

— Подними руки — и ни звука.

Я был не столько напуган, сколько удивлен: мне никогда в голову не приходила возможность в наше время подобной ситуации. Я понял, что положение безвыходное, вернее, бессмысленно оказывать сопротивление. И у меня невольно вырвался вопрос:

— Что вам нужно?

И, как ответ, проворная рука одного быстро обшарила внутренние карманы моего пиджака. И в ту же секунду грозный голос приказал:

— А теперь топай. Сматывайся! Ну?!

Я почему-то сразу прикинул, чем они могли поживиться. У меня в бумажнике оставались три десятки. Выходит, из-за тридцати рублей я мог лишиться жизни. Ошеломленный совершенно диким, неслыханным случаем, я быстро вышел на улицу, даже не заметив, как и куда исчезли мои грабители. Ощупал карманы. К моему немалому удивлению и радости, в карманах все было цело: бумажник с деньгами, паспорт. Все ли? Тогда в чем же дело, что за фокус они со мной сотворили? И тут как молнией пронзила мысль: партбилет. Они взяли у меня партбилет! Значит, это не просто грабители. Или они взяли партбилет по ошибке, в спешке приняв его за бумажник?.. Из таких торопливых надсадных мыслей, пытливых вопросов и поспешных, неясных ответов в сознании вырастало нечто загадочное и зловещее. Я остановился, соображая, что бы предпринять. В этот поздний час улица была полупустынной. Редкие прохожие спешили домой. Первая мысль о милиции: надо немедленно заявить. Но, как на грех, ни одного милиционера. Я спустился на Неглинку. И тут меня осенила мысль: Андрей! Нужно сообщить Ясеневу. Сверкнул зеленый глазок такси. Я поднял руку… Из квартиры позвонил Андрею и все рассказал.

Андрей находил этот случай совершенно диким, нелогичным и склонен был считать, что партбилет они впопыхах приняли за паспорт, за которым, очевидно, охотились. Впрочем, — перебил он себя, — зачем им паспорт?

— Да, именно, зачем? — поддержал я такую мысль.

— А может, за твоим паспортом охотится какое-нибудь ЦРУ? — пошутил Андрей.

— А тебе не кажется, что они охотились за моим партбилетом? — выдвинул я новую версию.

— Именно за твоим? Или вообще за партбилетом? Но откуда они знали, что ты коммунист? Хотя если нужен был именно твой билет, то знали.

— Другое дело, — подсказал я, — как они могли узнать, что партбилет в этот день был при мне? Обычно я храню его дома. А сегодня у нас было партсобрание.

— Да, загадка со многими неизвестными, — проговорил Андрей. — А может, на самом деле все гораздо проще и билет твой подбросят из-за ненадобности. Такое бывало. Одним словом, подождем. Со своей стороны мы попробуем принять меры. Ты зайди завтра ко мне на работу. Попытайся припомнить приметы налетчиков.

Ждать долго не пришлось: через два дня меня пригласили в райком к заведующей отделом Евгении Даниловне Лапиной. С ней мне приходилось встречаться уже не однажды. Эта пожилая суровая женщина слыла в нашем районе требовательным, строгим, принципиальным партийным работником. Что касается ее принципиальности, то тут было какое-то недоразумение. Во всяком случае, по моим предыдущим наблюдениям, эта черта характера Лапиной была слишком преувеличена. Например, она была убеждена, что дорогой подарок — картину Саврасова — Пайкин получил от иностранки с моего ведома и согласия и требовала применения ко мне суровой меры взыскания. Она больше доверяла своей интуиции, чем фактам. Я догадывался, зачем меня пригласили в райком, и шел к Лапиной с чувством уныния, предвидя неприятный разговор. Встретила она меня, как всегда, сухо, поздоровалась кивком головы и предложила сесть. Затем, роясь в каких-то бумагах и не глядя на меня, спросила:

— Где ваш партбилет, товарищ Шустов?

— Я уже докладывал секретарю нашей парторганизации. У меня отняли… — Я не закончил фразу: полные губы Лапиной скривились в гримасу, в которой было, пожалуй, больше презрения, чем иронии. Она достала из папки партбилет и, подняв его, торжественно произнесла:

— Вот ваш партбилет. Никто у вас его не отнимал.

Я как-то сразу не обратил внимания на ее последнюю фразу, обрадованный тем, что партбилет цел. Вопрос сам сорвался у меня с языка:

— Где его нашли?

— Там, где вы его потеряли, — с явной неприязнью глухим голосом ответила Лапина.

— Я вас не понимаю, Евгения Даниловна. Я повторяю — партбилет у меня отняли трое неизвестных…

— Товарищ Шустов, оставьте для детей свою сказку о трех разбойниках. Лучше честно, откровенно, как подобает коммунисту, расскажите правду. А если вы в тот вечер находились в таком состоянии, что ничего не помните, то я вам напомню: вы были в ресторане со своей подчиненной Шахмагоновой. Изрядно выпили и в состоянии сильного опьянения обронили партийный билет в ресторане. За вашим столиком его и нашли. Все очень просто и возмутительно. И самое уж возмутительное — ваша глупая сказка о каких-то разбойниках. Ничего этого не было, товарищ Шустов. А сочинили вы эту сказку, когда обнаружили утерю партбилета. Чтоб избежать взыскания. Уж чего другого, а такого поступка я от вас не ожидала. Это, извините, мерзко, недостойно. И знаете что — история с партбилетом проливает свет на ваши прежние дела, которыми занимался райком. Мы вам поверили тогда. А теперь вижу — напрасно.