Любовь и ненависть - Иван Шевцов

Пока они говорили, я рассматривала Марата. Он неузнаваемо изменился с тех пор, как мы расстались с ним на Севере восемь или десять лет назад. Встреть его случайно на улице, я, пожалуй, не сразу бы и узнала Марата. Чрезмерная полнота не придавала ему солидности, лицо округлилось и обрюзгло, волосы сильно поредели и порыжели. Одет он безукоризненно: темный костюм, белоснежная нейлоновая сорочка, черный с серебристыми переливами галстук с крупной жемчужиной. Говорил он с барственной важностью, сдобренной нотками покровительства. Высокомерный тон его раздражал Василия — он слушал Марата равнодушно, с рассеянным видом, не проявляя ни малейшей заинтересованности, молча и с достоинством. Меня это радовало. Так именно и должен держать себя Василий Шустов!

Как я заметила, Марат обзавелся новыми манерами и жестами. Он все время сжимал и разжимал веский костлявый кулак, точно демонстрировал силу, брезгливо поводил губами и встряхивал зачем-то головой. Он, очевидно, был уязвлен равнодушием Шустова к его предложению о статье и потому демонстративно прервал этот разговор.

Провозглашались тосты за блистательных артистов. Марат налил мне бокал вина, Ларионов — себе и Василию. Мы чокнулись и выпили.

— Я очень рад тебя видеть, Ирина, безумно рад, — сыпались на меня скорые, вполголоса слова человека, совершенно чужого и безразличного мне. Даже с трудом верилось, что он был моим мужем, моей первой любовью. А была ли это любовь? Нет! Нет и нет! Первое отроческое увлечение мы часто принимаем за любовь, неопытные, не способные еще разобраться в людях, мы готовы открыть свое сердце первому приглянувшемуся молодому человеку, совершенно не задумываясь над вопросом, кто этот человек, чего он стоит. Силой пылкого молодого воображения создаем в своем сердце по своему вкусу образ прекрасного принца, часто ничего общего не имеющего с оригиналом, или, как говорят еще, прототипом, и потом за это легкомыслие жестоко расплачиваемся.

— Почему ты молчишь, Ирина? — как сквозь сон услышала я чужой и такой ненужный голос слева.

— Да! Ты что-то спрашивал?.. — очнулась я от своих невеселых размышлений.

— Я спрашивал, как ты живешь? Как мама? Удачна ли устроилась на работу? Может, чем помочь?

— Спасибо, Марат… Степанович. У меня все хорошо. Очень хорошо, — машинально ответила я и после небольшой паузы зачем-то прибавила: — О тебе не спрашиваю: от Аристарха Ивановича слышала — процветаешь.

И снова брезгливая улыбка скривила его губы, скользнули с трагическими нотками слова:

— Что он знает, Аристарх! Ничего он не знает, дорогая.

Последнее слово больно резануло слух. Разговор и вообще эта встреча — теперь я начала догадываться — совсем не случайны и становились в тягость. Я шепнула Василию, не пора ли нам уходить. Он кивнул в знак согласия, но внимательно следивший за мной Марат, разгадав наши намерения, взял меня за руку, точно хотел удержать, прошептал с преувеличенным волнением:

— Нам нужно с тобой поговорить, Ирина. Наедине. О многом поговорить.

Я отрицательно покачала головой. Но он был настойчив:

— Скажи мне только два слова: где и когда я смогу тебя увидеть?

— Нигде и никогда, — решительно и твердо ответила я.

— Ну не будь такой жестокой, Ирина… Разреши мне звонить тебе… на работу, — уже умолял он.

— Нет. Прошу тебя и заверяю — все будет бесполезно. Говорить нам не о чем. Прошлое я выбросила из памяти и сердца. У меня есть настоящее, которым я довольна, и есть вера в будущее.

— Вот о нем, о будущем, мы и поговорим.

— Нет! — уже с беспощадной непреклонностью сказала я и встала, пожелав ему и растерявшемуся Ларионову всего хорошего.

Уже на улице Василий сказал:

— Насколько я понял, это свидание с бывшим супругом организовал Аристарх и без твоего на то согласия.

— Твой Аристарх — негодяй, — с холодной злобой проговорила я и, взяв Василия под руку, добавила: — И больше об этом не будем. Ни единого слова. Ничего не было — ни концерта, ни банкета. Хорошо?

— Согласен. Я сегодня добрый, послушный, со всем согласный. Один из тех, из которых веревки вьют.

Я прыснула со смеху, как девчонка.

— Ты что? — удивленно спросил он.

— Вспомнила, как ты разговаривал с Маратом: ничего себе веревка.

— Ни единого слова. Ничего не было, — напомнил он, повторяя мои слова. И вдруг остановился на углу площади Маяковского и улицы Горького у входа в метро. Посмотрел на часы, вдохнул глубоко воздух, проговорил: — Весенние запахи. А может, пешочком пройдем до Белорусского?

— И дальше. До «Динамо». А там я одна поеду — ты не провожай.

Мы пошли по улице Горького, уже давно начисто освободившейся от снега. В воздухе бродил хмельной апрель. Точно угадывая мои мысли, Василий произнес с тихой грустью:

— Идет коварная мучительница моя — весна. Я боюсь ее, понимаешь, Ирина, боюсь весны. Она нагоняет на меня такую разъедающую душу тоску, от которой не знаешь, куда деваться. Ну просто… жить не хочется.

Странное признание, и я сказала без лишних слов:

— Жениться тебе нужно.

— Зачем? — спросил он, замедляя шаг, будто раздумывая над моими словами.

— Чтоб не бояться весны… И хотеть жить. Всегда и особенно весной, когда возобновляется жизнь природы.

— Природа живет вечно. И зимой — тоже. Только формы меняет, — начал он, должно быть, чтобы увести разговор. Но я заупрямилась:

— Ты не уходи от темы. Скажи, почему не женишься?

— Ты задала сложный вопрос. Сегодня мне не хочется на него отвечать.

— Ответ деликатного свойства? — довольно прозрачно намекнула я, не боясь задеть его мужское самолюбие.

Он весело рассмеялся, потом ответил с простодушием:

— Совсем не то, что ты думаешь. Причина чисто нравственная, что ли, и сугубо личная. Предрассудок. Я еще не встречал женщины, в которую мог бы поверить. Навсегда… Нет, я объясню как-нибудь в другой раз. Сегодня нет настроения. Вернее, не хочется портить хороший вечер.

— А Дина? — не утерпела все же я.

— Что Дина?

— У тебя с ней…

И снова беспечный мальчишеский смешок. Но он оборвал его как-то сразу, вдруг, проговорив лениво:

— Ты, наверно, слышала сплетню о наших с ней связях. Даже анонимка была в горкоме о романе врача Шустова и старшей сестры Шахмагоновой. Глупая выдумка. Хотя я мог бы ею увлечься. Дина умеет очаровывать. А потом понял, что и она ничем не отличается от тысяч таких же… Вовремя остановился. Победил в себе минутную слабость. В этом есть что-то приятное — побеждать самого себя. Ты не находишь?

Я не знала, что отвечать. И вообще, мне хотелось говорить о чем-то другом. Но не словами. Как обидно, что люди не могут обмениваться друг с другом мыслями и чувствами, которые не способны выразить слова. Он опять стал задумчиво-грустным и сосредоточенно молчал. Я попыталась догадаться о причине:

— Ты думаешь о Семенове?

— Разве в нем дело? — ответил он с горечью. — Семенов — ничтожество. Самое неприятное, что он против меня райком настраивает. Я ведь дважды был сегодня в райкоме. Первый раз позвонили — срочно в райком, к первому секретарю товарищу Армянову. Я человек военный, дисциплинированный, понимаю слово «срочно» в буквальном смысле. Захожу в приемную, представляюсь секретарше и прошу доложить товарищу Армянову. Доложила. Сказала: просил подождать. Сижу. От скуки болтаю с секретаршей. Молоденькая девчонка, очевидно, попала сюда после окончания средней школы. Чинит карандаши лезвием безопасной бритвы. Целая коробка карандашей. Спрашиваю: "Зачем так много?" — "Бюро райкома будет. Для членов бюро". — "Понятно. И странно, — говорю, — вчера ракету к Марсу запустили, а вы карандаши вручную чините. Есть же для этого специальные машинки, вроде мясорубки". Смеется. "А вообще, — говорю, — нужны ли эти карандаши? У каждого свой найдется". — "А что я тогда буду делать?" И опять смеется. Забавная такая девчонка. Однако жду четверть часа, полчаса, час. Прошу секретаршу напомнить товарищу Армянову обо мне. Она свое: ждите, вызовут. Я возмутился. Тут же написал записку товарищу Армянову примерно такого содержания: ждал в приемной целый час. а в это время в клинике меня ждут больные, им ждать трудней, чем здоровым. Отдал записку секретарше и уехал к себе. Только вошел в клинику, даже раздеться не успел — машина из райкома. За мной прислали. Как ты догадываешься, был принят немедленно, и товарищ Армянов извинился передо мной. Это молодой, симпатичный интеллигент, очень выразительной, яркой наружности. Будь я женщина, я бы сразу влюбился в него. Умеет как-то расположить к себе. Состоялся откровенный и весьма полезный разговор. Собеседник мой, кажется, понял где собака зарыта. Знаешь, что сказал мне секретарь райкома? "У вас много врагов, Василий Алексеевич. Очень серьезных. Может, серьезней, чем вы думаете. Против вас пытались создать партийное дело второй раз. Вот теперь. Не вышло… Но с Семеновым вам надо наладить отношения, жить в мире и дружбе. Я понимаю, это зависит не только от вас. Я с Вячеславом Михайловичем уже разговаривал и еще буду говорить. Но у вас тяжелый характер". Вот так-то, дорогой коллега, у меня несносный характер, тебе, как моей подчиненной, должно быть известно прежде всего.