Любовь и ненависть - Иван Шевцов

— Она упросила оставить ее у нас в клинике до завтра. Умоляла. Я согласился — какая разница, несколько часов не имеют значения.

Я сообщила ему о сегодняшнем разговоре Семенова с Похлебкиным о нашей лаборатории. Василий выслушал, потом усмехнулся и проговорил тихо, но с непреклонной решимостью:

— Я этого ожидал. Посмотрим, что у них получится.

Как это ни странно, за ужином атмосфера была натянутой. Ларионов спешил поскорей напиться, а в промежутках между двумя рюмками пытался острить, сверкая тупой широкой улыбкой во все лицо, что раздражало Алексея Макарыча: он демонстративно молчал. Василий Алексеевич бросал то на Ларионова, то на отца пасмурный взгляд, но старался быть спокойным, хотя всем, исключая разве Аристарха Ивановича, было понятно, что спокойствие это напускное.

В прихожей раздался звонок, Василий вздрогнул, насторожился, но не двинулся с места. Отец открыл дверь. Приход Дины Шахмагоновой был для всех неожиданным. Прежде она ни разу не была в доме Шустовых. Я видела, как встревожился Василий, услышав голос старшей сестры. Они разговаривали в прихожей:

— Что случилось, Дина Михайловна? — нетерпеливо спросил он, поймав ее беспокойный взгляд.

— ЧП. Василий Алексеевич, — отрывисто заговорила она. — Мы вам звонили, да у вас телефон поврежден. Десятая палата отказалась принимать лекарства.

Десятая палата — это та самая, в которой лежала Захваткина. Василий нахмурился, сурово и с недоумением посмотрел на Дину, словно она была виновата в этом необычном, действительно странном происшествии. Обронил:

— Что за чертовщина! Этого еще не хватало. Чего они хотят?

— Ультиматум из двух пунктов, — ответила Дина. — Во-первых, требуют оставить в нашей клинике Захваткину. Во-вторых, отменить приказ.

— Какой приказ?

— О выговоре… вам.

Требование действительно нелепое. Василий взорвался:

— Какое им дело до меня?! Кто их просил? Мой выговор касается меня. И только. Никого больше… — Потом, немного успокоившись, спросил: — Вас Семенов послал ко мне? Что от меня нужно?

— Нет, я сама, — слегка сконфузилась Дина. — Там поднялся такой переполох… Звонили из здравотдела, из райкома… Вячеслав Михайлович считает, что вы умышленно оставили Захваткину до завтра. Чтоб скандал…

Ее торопливую речь оборвал Василий Алексеевич, заметивший вслух:

— Вот оно что. Ловко повернули.

— Я пришла предупредить вас, чтоб вы были в курсе.

— Хорошо. А теперь снимайте ваше пальто и давайте с нами ужинать.

Дина попыталась отнекиваться, но больше для приличия. Встреча со мной здесь для нее не была неожиданной. Ее усадили между Андреем и Ларионовым, что доставило удовольствие Аристарху Ивановичу. Уже слегка захмелевший, он, что называется, с ходу начал ухаживать за Диной, но она, как мне показалось, проявила к нему пренебрежительное равнодушие.

Меня очень встревожила попытка главврача свалить всю вину на Шустова. Мне даже не верилось, что интеллигентный, воспитанный человек, каким, несомненно, считал себя Семенов, мог решиться на такую подлость.

Дина слушала Ларионова с гордым видом, но едва ли вникала в его пустую болтовню, хотя и отвечала ему улыбкой, в то же время бросала вкрадчивые взгляды на нас с Василием. В ее мечтательных глазах светились искренность и доброта, а может быть, только желание быть или даже казаться доброй. После работы она успела забежать домой и переодеться в джерсовый костюм небесного цвета, который очень шел к ее глазам, оттененным густой чернью ресниц, бровей и волос, двумя крылами закрывающих лоб до самых бровей. Ей идет эта прическа, как-то смягчает и облагораживает не совсем правильные линии лица. Похлебкин находит Дину "весьма пикантной" и уверяет, что у нее с Василием Алексеевичем что-то было. Меня это злит, а он так мотивирует свои предположения: "Не могло не быть, иначе Шустов не мужчина".

На другой день к нам в клинику пожаловали разные представители в связи с бунтом десятой палаты. Шустов просил больных — это были женщины преклонного возраста — прекратить комедию, но те были непреклонны. Не помогли и уговоры старшей сестры.

— Вы уважаете Василия Алексеевича? — спрашивала Дина больных десятой палаты, и они в один голос отвечали:

— Уважаем и любим, а потому в обиду его не дадим.

— Да поймите же, что своей глупой выходкой вы оказываете доктору Шустову медвежью услугу. Из-за вас же Василий Алексеевич будет иметь еще большие неприятности.

— А мы, милая, до министра дойдем. А не поможет министр — и дальше пожалуемся, а только от своего слова не отступимся.

Шустова вызывали в райком. Не знаю, какой там произошел разговор, только к обеду объявили Захваткиной, что ее просьба лечиться у доктора Шустова удовлетворена. А что касается приказа о выговоре, то его никто не отменял, а просто сняли этот листок с доски объявлений и подшили в дело. Женщины из десятой палаты считали себя победителями. Инцидент таким образом был улажен. Шустову же он принес немало неприятностей: Вячеслав Михайлович сумел убедить и здравотдел, и товарищей из райкома, что именно Шустов подговорил больных объявить ультиматум, что вообще этот человек с несносным характером, авантюристическими замашками и поэтому, мол, работать с ним трудно. Что же касается метода вакуумтерапии, то тут еще надо разобраться: слишком много в нем спорного, неясного, сомнительного.

Во второй половине дня неожиданно к нам в клинику зашел Ларионов и вручил мне два билета на заключительный концерт Эльзы Виолет и Луиджи Ваншенки. Я обрадовалась, но тут же разочаровалась: оказывается, концерт состоится не завтра, а сегодня. Сегодня в десять утра Андрей заступил на дежурство и освободится лишь завтра в это же время.

Поняв мою растерянность, Ларионов быстро подсказал:

— Тоже нашли проблему: пригласите Василия. Не станет же Андрей Платонович ревновать его к вам?

Да, конечно, в его словах был резон, но как на это посмотрит Василий? Мы вместе с Ларионовым зашли к Шустову в кабинет. Выслушав наше, так сказать, совместное предложение, Василий пробормотал отрывисто:

— А что, я готов. Настроение самое театральное.

Концерт состоялся в зале имени Чайковского. Мы договорились встретиться в самом зале, так как времени было в обрез: после работы нужно было еще заехать домой переодеться.

В этот день, вернее, вечер я была погружена в какое-то странное, доселе неизвестное мне состояние возбуждения, в котором перемешались какой-то неясный беспричинный восторг, тревожное ожидание, отчаяние и ужас. Я смутно догадывалась, что не Эльза и Луиджи, которых я услышу через два часа, привели меня в такое волнение, а то, что я иду на концерт с Василием. И я торопливо искала оправдание такой мысли: да это даже хорошо, что Василий идет сегодня на концерт, именно сегодня, когда так нужна ему душевная разрядка после всего, что свалилось на его голову. Я не просто сочувствовала ему. Я восхищалась его выдержкой, терпением, силой воли. Какие же нужно иметь нервы, чтобы не только не сорваться, не слечь, а работать, работать творчески, с полным накалом мысли, заставить себя даже в такой обстановке сосредоточиться. Вот даже сегодня, когда клиника охвачена была штормом, он нашел время зайти к нам в лабораторию и поинтересоваться первыми результатами одного очень смелого опыта, который мы с Похлебкиным проводили по его заданию. Похлебкин немного сбивчиво от волнения докладывал первые наблюдения, довольно любопытные и многообещающие. Василий слушал сосредоточенно, высказывая свои замечания, и меня радовало, что мысли его по-прежнему ясны. Вдруг глаза его загорелись, и он сказал несколько приподнятым, обрадованным голосом:

— Товарищи, други мой! Спокойно… Спокойно. Вы понимаете, что все это значит, к чему мы подошли?.. — Он смотрел то на меня, то на Похлебкина радостным взглядом. — Вот здесь-то, кажется мне, и заключен тот ларчик, который открывается совсем просто. А? Вы не согласны со мной, Петр Высокий?

— По-моему, Василий Алексеевич… — забормотал Похлебкин, подобострастно глядя на Шустова, — мы находимся на пороге…

— Молчите, — прервал его Шустов. — Спокойствие, хладнокровие. Никаких эмоций. Только терпение и труд…

Домой я пришла взволнованная. Достала из шифоньера все мои платья и долго не могла сделать выбор: мне хотелось надеть самое лучшее. Мама, кажется, это заметила — о, наши мамы, все видят и все замечают — и сказала мне:

— Ты сегодня хорошо выглядишь. Совсем девчонка, как в день окончания института. Помнишь?

О да, именно такой я хочу выглядеть сегодня, как в выпускной вечер. Это было так давно. Целая вечность. Я посмотрела в зеркало и увидала горящее огнем лицо и глаза с необыкновенным блеском. Я действительно была словно помолодевшая. Вспомнила недавний комплимент Василия по моему адресу: