Шолохов. Незаконный - Прилепин Захар

Наконец, слепящая красота Цесарской в 1930 году была очевидна не только Шолохову. Годом раньше германская «Дерусса», одна из дочерних компаний «Межрабпомфильма», примеривалась к экранизации «Пышки» Мопассана: ставить должен был Абрам Роом, а на главную роль прочили именно Цесарскую. Несколько лет спустя кинопродюсеры сразу трёх стран – Германии, Франции и Англии – официально пригласят Цесарскую на роль Грушеньки в совместной постановке романа «Братья Карамазовы». Снявшуюся к тому времени в пяти фильмах, её полюбила страна. Она стала первой советской кинозвездой – ещё до Любови Орловой, которая хоть и была старше Цесарской на семь лет, но до её кинодебюта оставалось ещё четыре года.

Цесарская стояла на пороге европейской славы и могла себе позволить не откликнуться на ухаживания ещё совсем молодого, хоть и очень знаменитого советского писателя.

* * *

То, что Цесарская спрашивала – а не Шолохов ли перекрыл дорогу фильму, – было ещё и показателем всё более усиливающегося его положения. Уже вызрело ощущение от этого паренька: он может взять и запретить. В Ростове-на-Дону сняли редактора газеты «Большевистская смена» – той, где был опубликован пасквиль на Шолохова. Все были убеждены – это его рук дело.

Во второй половине января 1930 года он появился в Москве. Привёз третью книгу «Тихого Дона» – 224 страницы машинописного текста. Доставил её в РАПП: читайте, товарищи. Мелехова большевиком не сделал, как ни просили. Тут же отбыл домой, чтоб ни с кем не объясняться.

К февралю наверняка уже прочитали и должны были бы выступить с претензией, но вместо этого в марте Шолохова утвердили членом редколлегии «Октября». Журналы, повторим, имели тогда колоссальный вес: в их редакционных портфелях формировалась в числе прочего политика государства. Печатная пресса была оружием партии, ее запущенными в ход мощностями. В редколлегиях состояли и работали люди, которые по значимости приравнивались к работникам наркоматов, к высшим военным чинам.

Но на судьбе романа это утверждение, увы, не сказалось.

В конце марта в Вёшенскую пришло письмо от Фадеева.

Шолохов тут же вскрыл конверт: ну… какой ответ?

Худшие ожидания подтвердились: Фадеев был против публикации романа в таком виде. Он подробно, почти заботливо расписывал, как и почему должен измениться Мелехов.

Нельзя сказать, что он был настроен по отношению к роману варварски, разрушительно. Но бывший приморский партизан, комиссар, член РКП(б) с 1918 года, дважды раненный, в том числе при подавлении Кронштадтского восстания, настоящий солдат революции – Фадеев и не мог мыслить иначе; хотя сам литератором был первоклассным, с феноменальными задатками. Но ровно то, что он пытался вменить и навязать Шолохову, в конечном итоге погубило его самого, не позволив раскрыться всей силе фадеевского дара: две масштабно задуманные эпопеи Фадеева так и останутся недописанными.

Шолохов схватился за голову: если даже Саша не понимает – молодой, умный, талантливый, – чего от всех остальных ждать?

Походил, подумал, кто сможет помочь.

Кто-кто – дед Серафимович. Хотя, признаться, и он ведь ждал Мелехова перекрашенного в алый колер. Но – куда ж деваться…

1 апреля Шолохов выкладывает в письме Серафимовичу всё как есть: «Фадеев (он прислал мне на днях письмо) предлагает мне такие исправления, которые для меня никак неприемлемы. Очень прошу Вас, оторвите для меня кусочек времени и прочтите сами 6 ч. Страшно рад был бы получить от Вас хоть короткое письмо с изложением Ваших взглядов на 6 ч. Мне не хочется говорить Вам о том значении, какое имеет для меня Ваше слово и как старшо`го, и как земляка… Не откажете в добром совете? С великим нетерпением буду ждать».

Днём позже Шолохов напишет ещё и Левицкой. С того же зачина, что Серафимовичу, но жёстче и подробнее: «Фадеев предлагает мне сделать такие изменения, которые для меня неприемлемы никак. Он говорит, ежели я Григория не сделаю своим, то роман не может быть напечатан. А Вы знаете, как я мыслил конец III кн. Делать Григория окончательно большевиком я не могу. <…> Заявляю это категорически. Я предпочту лучше совсем не печатать, нежели делать это помимо своего желания, в ущерб и роману и себе. Вот так я ставлю вопрос. И пусть Фадеев (он же “вождь” теперь…) не доказывает мне, что “закон художеств<енного> произведения требует такого конца, иначе роман будет объективно реакционным”. Это – не закон. Тон его письма – безапелляционен. А я не хочу, чтобы со мной говорили таким тоном, и ежели все они (актив РАППа) будут в этаком духе обсуждать со мной вопросы, связанные с концом книги, то не лучше ли вообще не обсуждать. Я предпочитаю последнее.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Вы поймите, дорогая Евг<ения> Григорьевна, что рот зажать мне легче всего. Тогда только нужно по-честному сказать: “Брось, Шолохов, не пиши. Твоё творчество нам не только не нужно, но и вредно”. А то в одном месте Фадеев говорит буквально следующее: “Ежели Григория теперь помирить с Сов<етской> властью, то это будет фальшиво и неоправданно”. В конце же твёрдо советует: “Сделай его своим, иначе роман угроблен”. Советовать, оказывается, легче всего…»

Как же он бился за свой роман!

«Лавры Кибальчича меня не смущают», – напишет Шолохов в письме Левицкой. Это требует пояснения. Был такой русско-французский писатель Виктор Львович Кибальчич, 1890 года рождения, получивший известность под псевдонимом Виктор Серж. С 1919-го он жил в СССР, работал в Коминтерне, сблизился с троцкистами, угодил под критический партийный каток, в 1927-м его исключили из партии, отправили в ссылку, но позже – редкая в те годы милость – позволили уехать за границу.

Смысл шолоховских слов прост – можете меня топтать и числить кем угодно, а роман не отдам на заклание.

* * *

Шолохов пробудет на Дону полгода: он наблюдал коллективизацию, плюнув на все московские дела. Маруся, жена, рассказывала Левицкой про мужа: «Запряжёт Серого и уедет по хуторам».

Происходил «великий перелом» – так называлась статья Сталина о коллективизации. 5 января 1930 года ЦК ВКП(б) поставил задачу завершить коллективизацию в главных зерновых районах к осени текущего года с возможной отсрочкой до весны 1931-го. 30 января вышло секретное постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации». Первая волна депортации зажиточных крестьян началась в феврале и продлилась до мая, было вывезено около ста тысяч семей. Так ломали крестьянскую волю к сопротивлению.

Эти бесчеловечные эксперименты над важнейшим правом общества – правом собственности – нельзя рассматривать в отрыве от ситуации, в которой оказался тогда Советский Союз. Оставаясь во враждебном окружении, он должен был максимально быстро создать мощную промышленную базу и перевооружить армию. Об этом говорил тот же Сталин в феврале 1931-го на Всесоюзной конференции работников промышленности: «Мы отстали от передовых стран на 50—100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут». Для достижения цели требовались деньги, много денег, и добыть их можно было только в деревне, «экспроприировав» – проще говоря, ограбив – состоятельных крестьян. Понятно, что на местах эта простая в общем-то цель утонула в водовороте насилия, доносов и сведения личных счётов.

Шолохов кружил по всё тем же, описанным в «Тихом Доне» местам, где работал и рос – от Вёшенской и Кружилина до Плешакова и Букановской. Бесконечно хлопотал за кого-то. Десятки людей ссужал деньгами без возврата. С одними руководителями на местах – дружил, с другими – ругался. Совхозу «Красный партизан» купил на свои деньги трактор. Раскулаченной семье Целиковых помог вернуться с предгорий Урала домой: на хутор Андроповский Вёшенского района.

18 мая 1930 года Маруся родит в Ростове-на-Дону наследника Шолохову – его назовут Александром. Так Шолохов закольцевал свой род: Михаил Александрович, сын Александра Михайловича – родил Александра Михайловича.