Шолохов. Незаконный - Прилепин Захар

Впервые на Шолохова отреагировали ещё в 1928 году. Сотрудник газеты «Последние новости» Н. Кнорринг написал, что шолоховский роман будет интересен донцам, однако сам по себе он «ничем не замечателен», и «вся его несомненная ценность – в бытовом элементе».

Следующую рецензию написал К. Зайцев в издании «Россия и славянство» за 6 апреля 1929 года. Начиналась она за здравие. Назвав роман (Зайцев прочитал первые две книги) «сенсацией», автор поясняет, в чём дело: «Одно из центральных мест II тома занимает описание начальных моментов белого движения! Перед глазами читателей проходит целая галерея главнейших его деятелей. Тут и Корнилов, и Алексеев, и Лукомский, и Романовский, и Каледин, и Кутепов, и Чернецов, и многие другие. Портреты эти выписаны без враждебной тенденции, некоторые (например, Алексеев, Корнилов, Каледин) даже с известной симпатией – с той симпатией, которую способны ощущать победители к честным и достойным, но заблуждающимся побеждённым».

Тем не менее далее Зайцев (огорчённый, кажется, более всего вот этой снисходительностью по отношению к ним, белым изгнанникам) уверяет: «Литературных достоинств эта часть книги не имеет никаких. И это тем более примечательно, что автор – человек несомненно одарённый; в его книге чувствуется иногда рука настоящего писателя».

«Чувствуется иногда…», ох-ох.

«Стиль местами довольно неприятный. Там, где автор описывает природу – а это он делает довольно часто, – манера письма одновременно груба и изощрённа. Она не рождает в представлении читателя тех образов, которые старается вызвать писатель, а прежде всего раздражает».

За описание человеческих портретов Зайцев, впрочем, автора хвалит: «У автора несомненно большая и зоркая память». Но когда в «казачий быт врывается сначала война, а потом революция», «мало-помалу как бы выветривается дарование автора» и «вы уже не в силах с прежним вниманием читать эту выхолощенную прозу».

Зайцев не может простить Шолохову то, что «типичная большевистская идеология начинает овладевать его пером». «Всё внутренне лживо – и художественно беспомощно. Редко когда приходилось испытывать чувство такой острой обиды за автора. Вот уж подлинно – жертва большевицкого режима!»

Стоит признать: пролетарские критики Шолохова от белогвардейских ничем особенным не отличались: у одних пролетарский зуд зудел, у других – эмигрантский. И те и другие там, где чесалось, расчёсывали. Жертвами были они сами – своей собственной неумолимой идеологичности.

Примерно тогда же, 6 апреля 1929 года, в парижской газете «Возрождение», под псевдонимом Гулливер в рамках постоянной рубрики «Литературная летопись» с ещё одной рецензией на первые книги шолоховского романа выступили ведущий критик эмиграции поэт Владимир Ходасевич и его жена Нина Берберова. В безусловно доброжелательной рецензии они тоже, по понятным причинам, отметили образы белогвардейцев: «”Белые генералы”, как видно… достаточно мозолят глаза, но благодаря настоящему таланту, изобразительной силе и вкусу Шолохова они вышли настолько убедительными, что сов. критике остаётся только жаловаться, только скорбеть об этом факте…»

Именно эта публикация попала в руки к Александру Курсу, дав возможность организовать атаку на Шолохова.

Закрытие журнала «Настоящее», казалось бы, оградило Шолохова от критических наскоков, но не тут-то было.

* * *

1930-й начался с того, что вновь поползла история о плагиате.

В том году московское издательство «Федерация» опубликовало «Реквием: Сборник памяти Леонида Андреева», в котором приводится письмо писателя Андреева живописцу и критику Сергею Голоушеву (1855–1920) от 3 сентября 1917 года. В письме сказано: «…забраковал и твой Тихий Дон; твои путевые и бытовые наброски не отвечают ни любопытству читателей, ни серьёзным запросам о политических запросах донцов. Вообще бытовые очерки в этом смысле вещь непригодная: они пухлявы вследствие бесконечных диалогов и мало убедительны по той же причине… Ведь это же сырьё, все эти разговоры, сырьё, которое надо ещё обработать. <…> Отдай Т. Д. кому хочешь…»

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

На самом деле очерки Голоушева назывались «С тихого Дона». Никто, конечно, этих очерков не видел, но обрывка письма вполне было достаточно, чтоб снова накрутить целую историю: вот откуда Шолохов взял свой «Тихий Дон».

Можно было бы отмахнуться от этой чепухи – но она закрепилась и лишь разбухала день ото дня.

«Ты слыхал? Нашли автора-то! Голоушев написал книгу-то!»

За распространением слухов могли стоять и обиженные литераторы распущенного объединения «Кузница» во главе с Березовским, и группа Курса. Недоброжелателей у Шолохова становилось всё больше – хотя этим людям он точно ничего дурного не сделал.

* * *

Для того чтоб тебя ненавидели, достаточно быть любимым читателями.

«Зарубежные же русские запоем читают советские романы, увлекаясь картонными тихими донцами на картонных же хвостах-подставках», – впроброс напишет про «Тихий Дон» в послесловии к русскому переводу «Лолиты» Набоков много лет спустя – в 1965 году.

Наверняка Набоков узнал о Шолохове за 35 лет до этого. Но если в 1930-м он еще мог отмахнуться: подурачатся с этим казачком и забудут – то, в послевоенное время его спесь всё-таки дала о себе знать. Так и не прекратившаяся, но лишь всё сильнее нараставшая любовь эмигрантской читающей публики к Шолохову оскорбляла его эстетические чувства.

В чём разница меж ним и Шолоховым, помимо происхождения?

Набоков виден за каждой своей фразой, его парадоксальный ум определяет всякий сюжетный поворот, его тень различима за всеми персонажами. Что до Шолохова – определить его дар мог бы и сам Набоков, замечательно точно сказавший о книге «Война и мир»: «Сам Толстой в этой книге невидим. Подобно Богу, он везде и нигде».

Так и Шолохов.

Но разве в силах человек признать такое – в современнике? К тому же – в советском современнике?

Тем не менее, если присмотреться, у Набокова и Шолохова могут обнаружиться неожиданные пересечения. Шолохов словно бы миновал, не рассмотрел вовремя модернистские школы начала века – символизм, акмеизм, футуризм. Явившись в Москву после своих продкомиссарских неудач, Шолохов ничего не знает про имажинистов и нигде о них не упоминает. Между тем в начале – середине 1920-х имажинизм Есенина и его товарищей был ведущим литературным течением: пролетарские поэты безбожно подражали и завидовали им.

Но ведь перед нами и набоковский случай. Обращённость Набокова через головы модернистов к поэзии Фета, к русской классической школе общеизвестна. Это не столько даже поза – часто создаётся ощущение, что Набоков действительно в юности не знал ни Бальмонта, ни Мандельштама, ни Гумилёва; по крайней мере не остановился на них взглядом. Юношеские стихи Набокова – пребывающего будто бы вне всего контекста последних на то время десятилетий русской поэзии, – от Анненского до футуристов, – никак не предполагали того невероятного прозаического мастерства, что скоро будет явлено им.

Первый подступ Набокова к прозе – одноактные драмы «Смерть», «Полюс», «Дедушка» – датируются 1923 годом. Шолоховский случай: он тоже, как мы помним, начинал с пьесок, что сочинял в Каргинском для местного театра. Первый роман Набокова «Машенька» (1926) сразу же позволил современникам назвать его «вторым Тургеневым». Текст этот явил безусловный и как бы вдруг, внезапно образовавшийся талант. После «Машеньки» Набоков в несколько шагов, за короткий срок, восходит на предельную писательскую высоту, написав осмысленно игровой, парадоксальный роман «Король, дама, валет» (1928) и два «русских» (то есть апеллирующих во многом к его личному опыту) романа – «Защита Лужина» (1930) и «Подвиг» (1932). Чуть позже (в 1938-м) написанный «Дар» как бы завершает условно «русскую» «автобиографическую» тетралогию Набокова.

Характерно, что написание четырёх томов «Тихого Дона» происходит примерно в те же сроки. Набоковская «русская» романная тетралогия – с 1926-го по 1938-й, шолоховский роман – с 1925-го по 1940-й. Автобиографичность «Тихого Дона», как мы помним, буквально растворена в пространстве шолоховского текста. Так же и в набоковских романах.