Гилгул - Иван Сербин

– Товарищ капитан, задержанный доставлен.

– Хорошо, лейтенант. Свободен, – равнодушно отозвался тот.

– Так точно.

– Видишь, Сашук, какой бардак, – сказал Костя, когда за лейтенантом закрылась дверь. – Переезжать собираюсь, в новый кабинет. Бардак действительно имел место. На столе стопкой были сложены папки, лежали какие-то бумаги, самые разные предметы в пластиковых прозрачных пакетах с бирками, начиная от авторучек, заканчивая… на него Саша обратил внимание сразу, как только вошел, охотничий нож «Гербер», модель «6969».

– Вот, – озабоченно продолжал Костя, – подумал: чего тянуть? Друг ты мне, в конце концов, или нет? Чего тебя по камерам зря мурыжить? Закончим, а потом уж и перееду. С чистой совестью, как говорится.

– С чистой совестью, говоришь? Саша хотел усмехнуться саркастически, но не смог. Мышцы лица все еще отказывались повиноваться. Он и говорил так, словно рот был набит кашей. Невнятно, глухо, едва шевеля рассеченными губами.

– Ага, Саш, с чистой, – на «голубом глазу» ответил Костя. – Кристально. – Он присел, посмотрел на Сашу. – А ты чего стоишь-то? Садись, не стесняйся. Садись. – Саша сел. Спина ныла, и стоять, конечно, было тяжело. – А ты чего это уселся-то? – тут же спросил оперативник. – Тут тебе, друг ситный, не санаторий. – Саша послушно поднялся. – Вот и постой. На пользу пойдет. Саша разлепил запекшиеся губы.

– Я требую отвод, – произнес он. Губы мгновенно потрескались, и на них выступили капельки крови. – Ты – мой знакомый и не можешь объективно вести следствие. Еще я требую адвоката и доктора.

– Ну требуй, требуй, – махнул рукой Костя. – Как закончишь требовать – скажи. А докторов мы тебе предоставим. Скоро и в большом количестве. – Он принялся рыться в вещах, разложенных по столу, не переставая, однако, говорить: – И насчет моей объективности – это ты зря сомневаешься. Необъективное следствие – это когда знакомый тебя выгораживает. А я-то тебя по знакомству сажать буду. Курить хочешь? Ах, да, я и забыл, ты же бросил. Может, попить хочешь или поесть? Так ты скажи, у нас же не бериевские застенки. У нас демократия теперь. Можно просить все, что хочешь. Так что ты проси, а я посижу пока, передохну. Не хочешь, что ли? – спросил он с деланным удивлением после минутного Сашиного молчания. – Значит, отметим в протоколе, что от еды отказался. Зря, Саш. Это, к твоему сведению, нарушение внутреннего режима. Пятнадцать суток ШИЗО. Придется сообщить начальству, когда в «Матроску» тебя повезем. Мол, склонен к нарушению режима. – Костя откинулся на стуле, с любопытством уставился на приятеля. – Я ведь тебя сразу раскусил. Вот когда ты насчет ножа сказал, в Склифе, тут-то я и понял: «Что-то с тобой не так». Больно много ты знаешь. Как носил убийца нож, какой нож. И насчет второго Юрьевича тоже хорошо придумал. Как бишь его… Далуия? Я ведь не поленился, навел справочки. Далуия Леонид Юрьевич по указанному в паспорте адресу не проживал и не проживает. Это ведь ты был, верно? Я так сразу и понял. А уж когда ты убил гражданина Якунина, тут бы и тупой догадался: женщины – твоих рук дело.

– Андрея Якунина? – спросил Саша. – Я его не убивал. Он покончил жизнь самоубийством.

– Нет, друг мой. Самоубийством здесь и не пахнет. Хочешь, расскажу, как все было? Якунин приехал к тебе вечером за книгой. В разговоре он понял, что ты – того. – Костя покрутил пальцем у виска. – Псих. И даже записал в блокнот, очевидно, пока ты отходил. Но ты, Сашук, успел-таки заметить, как он убирал блокнот в карман. Когда Якунин вышел от тебя, ты направился следом, догнал возле парка и удавил, набросив на шею петлю. Потом повесил на брючном ремне, пытаясь создать видимость самоубийства. Скажешь, не так было?

– В кого ты превратился, – прошептал Саша.

– Понятно. Короче, давать чистосердечные показания мы не желаем.

– Я не убивал его.

– Ну да, конечно. Я тебе верю. Кстати, – Костя порылся в стопке, вытащил бумагу. – Вот заключение судебных медиков о том, что Якунин был убит.

– Если его убил я, почему же вы обнаружили записную книжку?

– Так книжку-то нашли эвон где, у тебя на лестничной площадке, в электрораспределительном щитке. Хорошо, у меня глаза на месте, – увидел. Костя улыбнулся.

– Ясно, – Саша переступил с ноги на ногу.

– Дальше. Где ты был вчера, с трех до четырех часов дня?

– Дома.

– Кто это может подтвердить? Саша подумал о Леониде Юрьевиче, но не звать же ему Ангела в свидетели. Потому и ответил коротко:

– Никто.

– Значит, не было тебя дома, – по-прежнему с игривой легкостью заметил Костя. – А был ты в это самое время на улице Измайловская, где и убивал гражданку Ленину Юлию Викторовну.

– Кого? – Саша почувствовал, как в горле встал тяжелый ком.

– Свою знакомую, Юлю Ленину. Скажи еще, что не помнишь такой.

– Помню, – не стал отпираться Саша. – Но ее я тоже не убивал.

– Какой же ты все-таки тупой, Саша, – ухмыльнулся оперативник. – Конечно, ты и убил. Измайлово. Тот самый район, где мы взяли фальшивого Потрошителя. Да, насчет Потрошителя. Вот ты не подписал бумажку, теперь он будет гулять, а ты – сидеть. А могло бы быть наоборот.

– Не могло, – уверенно заявил Саша. – Мы оба знаем, что я не убивал Андрея. И Юлю тоже не убивал. Насчет Андрея Якунина не скажу, но Юлю убил ты. И подбросил мне нож.

– Правда, что ли? – с деланным изумлением спросил Костя, раскачиваясь на стуле. – Может, скажешь еще, что и нож мой?

– Нож – Потрошителя.

– Нож, изъятый у Потрошителя, лежит в моем сейфе, – оперативник указал оттопыренным большим пальцем себе за плечо.

– Нет. В сейфе другой нож, похожий. Я даже скажу тебе, где ты его взял. Ты его купил. На Пушкинской, в переходе. Там палатка есть, в которой эти ножи продают. Костя поджал губы и развел руками:

– А кто это видел? Никто. А вот где ТЫ взял этот нож, мы скоро выясним.

– Я напишу заявление на имя твоего начальства, – пообещал Саша.

– Пиши, пиши, писатель, – усмехнулся Костя и снова принялся раскачиваться на стуле. – Только кто тебе поверит, придурок? Ты же придурок! Вот, у убитого тобой Андрея так записано. И профессор-психиатр, специально приглашенный мною на задержание, подтвердил правильность диагноза. Ты же самый настоящий придурок, Сашук!

– Я нормален. А вот ты болен. Очень тяжело болен. И мир, в котором существуешь ты, Костя, и тебе подобные, – больной мир. В таком мире невозможно жить. Сначала его нужно вылечить. И за этим есть я. Я защищаю нормальных людей от твоего Господина, от тебя и тебе подобных.

– Да нет, Саш, – вдруг совершенно серьезно ответил Костя. – Это ты болен, если до сих пор не понял: наш мир – совершенно нормален, а ты – обычный м…к. Идеалист в вонючих штанах. Нормальность же мира, к твоему сведению, достигается за счет страха перед такими, как я. Перед законом. Перед Богом, Президентом, карательными органами, перед начальством, перед внешним врагом, перед кем угодно, но всегда – всегда! – за счет страха. Страх – основа любого хорошего государства и первое условие стабильного прогресса. Мир же отличается от страны только тем, что вместо отдельных граждан он состоит из государств. Да еще тем, что масштабы страха немного другие. Боятся уже не полиции как организации, а ядерной бомбы, или экономической блокады, или военного вторжения, или прекращения оказания финансовой и гуманитарной помощи, или еще чего-нибудь. Но тоже боятся. Я это понял и принял и поэтому сижу за столом, а ты не понял, потому что м…к. А не был бы м…ком – не стоял бы сейчас передо мной в наручниках и с разбитой мордой. И не боялся бы меня.

– Я не боюсь тебя, – тихо сказал Саша.

– Да что ты? – Костя засмеялся. – А вчера ты в штаны на…л от большой храбрости, что ли? Боишься, Саш. Боишься. Еще как.

– Не боюсь. И есть еще люди, которые не боятся.

– Ага. Дошло до дела, и мы сразу заговорили о каких-то «людях». Нет таких людей, Сашук. Боятся все.

– Есть.

– Хочешь проверить? – спокойно, без всякой злости, предложил оперативник. – Вот смотри. Я пригласил двоих твоих знакомых. Татьяну и этого… как его… ну, профессора, с которым ты ездил в институт. У нас сейчас демократия, заметь. Можно ничего не бояться, говорить, что думаешь. Так давай поспорим, что оба «сдадут» тебя с потрохами? – Саша молчал. – Что же ты не кричишь о честности и смелости? – «удивился» Костя. – Куда подевался весь твой запал?

– Я все равно не боюсь тебя.

– Ну и хорошо. – Костя достал из стола бумажку. – Смотри, это постановление о твоем освобождении. Вот я его заполнил, так? – Он действительно заполнил постановление. – Даже распишусь. Значит, если хоть один из этих двоих вступится за тебя, считай – повезло. Я снимаю с тебя наручники и отпускаю на все четыре стороны. Но если оба дадут показания против тебя – ты мне подписываешь чистосердечное. Идет?

– Я не стану заключать с тобой никаких соглашений.

– Вон как? Ну гляди. Хозяин – барин. – Костя посмотрел на него с интересом. – Тогда так. Если эти двое тебя «сдадут», я сниму трубочку вот с этого телефончика, – он кивнул на черный аппарат, – позвоню в дежурную часть и вызову одного сержанта. – Костя махнул рукой и засмеялся. – Что это я? Ты же его знаешь. Он вчера тебя охранял. Помнишь? – И засмеялся, увидев, как невольно напрягся Саша. – Вижу, что помнишь. Потом, стало быть, я пойду пообедаю, а он покараулит. А то что-то ты сегодня снова неважно выглядишь. Как бы опять не упал ненароком. Не расшибся бы. Здесь ведь твердых предметов много, не дай Бог, пальцы переломаешь или голову пробьешь. А вот когда я вернусь, ты мне подпишешь не только чистосердечное, но и все прочее, что я тебе дам. Саша сглотнул. Напугал его Костя. Напугал. Тоном своим спокойно-палаческим, равнодушием к чужому страданию, готовностью причинить боль, с легкостью, мимоходом, даже не остановившись. Напугал. Но Саша подумал о том, что ему, точнее, Гилгулу, за все его жизни пришлось пережить столько, столько раз пытались его ломать, что поддаться на угрозы Кости сейчас означало бы скомкать шесть тысяч лет перенесенных страданий и боли и зашвырнуть их в мусорное ведро.