Гилгул - Иван Сербин

– Это насилие, магистратор! Гай Юлий попытался выдернуть руки, но Туллий, скорее от страха перед начатым, чем из-за отваги, держал очень цепко. Он с такой силой сжимал руки Кесаря, что кисти того мгновенно приняли синюшно-фиолетовый оттенок. Расшитая золотом тога поползла с плеч Кесаря, открыв загорелую, жилистую шею. Краем глаза Каска безразлично отметил, что кое-кто из сенаторов вскочил и побежал к выходу. «Надо было оставить там несколько человек», – подумал он отстраненно, выдергивая из-под тоги нож. Это был первый раз, когда он лично мог убить Предвестника, и Гилгул ощущал нечто, напоминающее удивление. Неужели это действительно случилось? Он убивает Предвестника? Каска опустил взгляд и встретился глазами с Туллием. Тот умоляюще смотрел на него. И тогда Каска, почти не размахиваясь, ударил Гая Юлия ножом в шею, целя немного выше плеча. В последний момент Кесарь дернулся, пытаясь освободиться, и клинок, не нанеся серьезной раны, вспорол кожу. Кровь Гая Юлия брызнула на белый хитон, делая его одного цвета с тогой. Невероятным усилием Кесарь высвободил руки и обернулся. Каска увидел бездонные черные глаза римского диктатора.

– Гилгул, – Гай Юлий оскалился, по-звериному обнажив зубы. – Значит, это был не Помпей!

– Ты ошибся, – быстро ответил Каска. И снова ударил Кесаря ножом, на сей раз попав в плечо. Горячая кровь хлынула ему на лицо и руки, залила хитон. Превозмогая боль, Кесарь выпрямился и резким движением набросил на голову тогу, покрывая голову. В ту же секунду последовал удар в спину. Гай Юлий обернулся. За его спиной стояли Туллий и Децим Юний. Остальные пока жались в стороне, все еще не решаясь накинуться на Кесаря.

– И ты, Брут… – пробормотал Кесарь и усмехнулся презрительно. Из пробитого легкого кровь попадала ему в рот, и казалось, что зубов нет, остались только десны.

– Умри, – прошипел в лицо Гаю Юлию Децим и ударил снова. И тотчас бросились вперед остальные заговорщики. Теперь удары сыпались на Кесаря со всех сторон. Беспорядочная толчея мешала убийцам. Многие в порыве слепой ярости ранили друг друга. Кесарь упал. Он пытался ползти, но ножи настигали его, правда, попадая все больше по рукам и ногам. Лишь два или три укола оказались сильными. За Кесарем тянулась смазанная кровавая дорожка. Сенаторы в панике выбегали из театра, метались по арене. Только некоторые остались на месте, чтобы увидеть, чем же все закончится.

– Остановитесь! – закричал Каска, рванувшись вперед и отгоняя обезумевших заговорщиков. – Разойдитесь! Однако прежде, чем ему удалось призвать к порядку, Кесарь получил еще несколько ударов. Наконец магистраторы расступились. Они тяжело дышали. Лица их были красными, перекошенными яростью, залитыми потом и кровью. Каска шагнул к Кесарю и перевернул его на спину. Тот все еще был жив, хотя почти не мог говорить. Он только едва заметно шевелил губами, на которых пузырилась кровь. Каска наклонился, стараясь услышать.

– Я вернусь, Гилгул, – прохрипел чуть слышно Кесарь. Глаза его закатывались.

– Славь Господа в царствии его, – прошептал беззвучно Каска и ударил Кесаря ножом в сердце. Тот дернулся, выгнулся дугой и мгновение спустя обмяк и опрокинулся в пыль. Каска поднялся.

– Аве Каска! – крикнул кто-то. Однако тот не слушал. Он оглядывался, ища что-то на земле.

– Где тога Кесаря? – наконец спросил Каска. – Кто взял ее? Заговорщики принялись озираться. На лицах многих было написано недоумение. Спустившись на арену, подошел легат, претор Квинт Цицерон.

– Каска, – окликнул он. – Если меня не подвело зрение, тогу Кесаря забрал Марк Антоний.

– Ты сам это видел, претор?

– Мне так показалось. Каска опустил руки, медленно вытер окровавленный клинок о хитон и спрятал его под тогу. Откуда-то из-за стен театра докатился рев толпы. Каска поднял голову, прислушался, скривился в отчаянии.

– Мы опоздали, – пробормотал он. – Марк Антоний успел первым. – И, оглядев молчавших заговорщиков, сказал: – Теперь ничего не изменишь. Бегите из города. – Каска подумал и добавил: – И не верьте Октавиану, когда он предложит вам прощение. Иначе многие из вас погибнут».

09 часов 58 минут Сначала он услышал гул голосов. Постепенно голоса проявлялись из темноты, насыщались тембром. Вскоре Саша даже узнал их. Костя беседовал с Таней. Голос у него не был напряженным или ядовитым. Нормальный треп двух чуть ли не приятелей.

– А вот двадцать седьмого марта, между десятью и… где это?..

…вот, двумя часами ночи, что он делал?

– Двадцать седьмого? «Двадцать седьмого, – повторил про себя Саша. – Что же я делал двадцать седьмого марта с десяти до двух? Где был, разве вспомнишь сейчас? Он толком-то не помнит, что неделю назад делал, а уж в марте-то, хоть в конце, хоть в начале… Нет, не вспомнить».

– Двадцать седьмого марта мы были у моей подруги на дне рождения. «А ведь точно. Были. То ли у переводчицы, то ли у гида какого-то. Народу тьма там еще гуляла. Весело было…»

– И что, Александр Евгеньевич все время находился на ваших глазах? Никуда не удалялся, да? – напирал Костя.

– Ну почему не удалялся? Удалялся, – ответила Татьяна.

– Куда?

– В туалет, кажется.

– И надолго?

– Знаешь, я за часами не смотрела.

– Скажите, а машина, на которой вы приехали, чья?

– «Девятка»? Моя.

– И документы на нее есть?

– Кость, ну чего ты дурью-то маешься? Вопросы какие-то идиотские задаешь… Знаешь ведь, что с документами все в порядке.

– Я тебе не Костя, – негромко сказал оперативник, – а товарищ старший оперуполномоченный. А ты мне сейчас не Татьяна, а Татьяна Николаевна Лерих, между прочим, подозреваемая в соучастии. Поняла? И поэтому попрошу отвечать на мои вопросы точно, четко и по существу. Саша услышал, как Татьяна хмыкнула озадаченно:

– В каком соучастии? Костик, у тебя совсем, что ли, крыша съехала «на почве»?

– Так. Ознакомься с протоколом осмотра.

– С протоколом осмотра чего?

– Машины твоей, дура. «Жигулей» «девятой» модели, цвет «свежая вишня». Регистрационный номер… Ты что думаешь, я тебя зря тут полтора часа байками развлекал? Пауза. Долгая, кромешная, черная пауза.

– Что за чертовщина? – озадаченно спросила Татьяна. – Какие следы, какой крови, под каким ковриком?

– Под левым, со стороны водителя! – рявкнул вдруг Костя. – И группа крови, между прочим, совпадает с группой крови последней жертвы! Поняла? Кому машину давала? Быстро? У кого ключи от твоей машины есть? Ну? Живо отвечать! Сука, овца тупорылая! Будет она мне строить из себя королеву гишпанскую! Кому машину давала, а? – заорал он. – Ты у меня сейчас узнаешь, у кого тут «крыша съехала»! Кому давала машину, отвечать быстро!

– Никому, – совсем сухо ответила Татьяна. У нее всегда становился такой голос, когда разговор бывал ей неприятен.

– Какому это «никому»? Где он живет? Адрес, телефон! Быстро!

– Обалдел, что ли? – заорала она в ответ. – Никому не давала! И хлесткий звук пощечины. Тут-то Саша понял, что и Таню Костя «сломает» тоже. Не труднее, чем профессора.

– Ты, дура, – прошипел оперативник. – Сама-то хоть понимаешь, что сейчас сказала, а? Понимаешь? Нет? Я тебе объясню. Ты сейчас сказала вот что: «Саша Товкай – не убийца, а убийца – я». Ты это хоть поняла, а? Поняла?

– Почему я? – растерялась Татьяна.

– Да потому, что если ты никому ключи от своей машины не давала, значит, никто, кроме тебя, эти убийства совершить не мог! Значит, сама ты села в машину, сама доехала, грохнула девицу и вернулась обратно! И снова села пить, гулять да веселиться! А тачку твою, «девятку» ср…ю цвета «свежей вишни», регистрационный номер такой-то, видели в ночь убийства аккурат рядом с местом преступления. Вот так! – хрипел Костя. Татьяна дышала тяжело, с едва ли не болезненным хрипом. Саша представил себе эту картинку: она сидит на стуле напротив стола, а Костя, как в кино, упершись руками в стол и направив лампу Татьяне в лицо, выкрикивает свои идиотские вопросы провокатора. Саша открыл глаза. Он собирался вскочить… ну, или уж, на худой конец, подняться и… что-то сделать. Стукнуть его, или, может быть, что-нибудь еще, главное, прервать эту уродливую цепочку наводящих вопросов и отдающихся ответов. Но вместо этого он снова закрыл глаза. То, что Саша увидел, показалось ему чудовищным сном. Они… трахались. Нет, не занимались любовью. Это нельзя назвать любовью. Нет. Именно так: «трахались». Еще – «спаривались». Животный секс, – она грудью на крышке стола, он сзади, – когда нет чувств, а есть только необузданное желание овладеть. Ов-ла-деть! Костя и овладел. Саша ошибся. Косте не пришлось ломать Татьяну. Он ее просто взял. Право победителя. Саша лежал и ждал. А перед глазами у него стояло бледное лицо Татьяны, закушенная нижняя губа, – чтобы не до крика, – и капельки пота над верхней губой и у переносицы. Ей это нравилось. Саша-то знал Татьяну достаточно хорошо, чтобы сделать подобный вывод.