Утешительная партия игры в петанк - Гавальда Анна

Ладно, это уже вторая сцена, и на съемочной площадке, скорее всего, будет уже немало и других артистов…

Пятьсот километров, сколько кинопленки… И чего он только не навоображал, но, конечно же, все произошло совершенно не так, как он ожидал.

Было около десяти вечера, когда он перешел через мост. В доме — никого. Из сада доносился смех и звон посуды, пошел на свет свечей, и, как в тот раз, на лугу, увидел множество лиц, обернувшихся к нему, и только потом — ее.

Лица и силуэты незнакомых ему взрослых. Черт. Он был готов мотать пленку обратно…

Ясин бросился к нему навстречу. Наклонившись, чтобы поцеловать его, увидел, что она тоже встает.

Он уже забыл, что она и вправду так хороша, как в его воспоминаниях.

— Какой приятный сюрприз, — сказала она.

— Яне помешаю?

(Ах! Какой диалог! Сколько эмоций! Какое напряжение!)

— Нет, конечно же, нет… У меня гости, мои американские друзья, они пробудут у нас несколько дней… Пойдемте… Я вас познакомлю…

Вырезать! — подумал Шарль, вырезать всех их к чертовой матери! Этих уродов в сценарии не было!

— Буду рад…

— Что это у вас там? — спросила она, указывая на сверток, который он нес под мышкой.

— Спальный мешок…

И тогда, прямо как в фильме Шарля Баланды, она обернулась, улыбнулась ему в полутьме, опустила голову, он увидел ее затылок, и, положив ладонь ему на спину, она повела его в темноте.

Инстинктивно наш герой-любовник замедлил шаг.

Зрителю издалека, наверное, не видно, но эта ладонь, эти пять длинных, слегка раздвинутых пальцев, один из которых был нагружен полевым жертвоприношением в камне и «такой фигурой», эти пальцы, которые он чувствовал сквозь тонкую ткань рубашки, это… это было что-то…

Сел в конце стола, ему налили вина, поставили перед ним тарелку, дали хлеба, салфетку, раздались «Hi!», «Nice to meet you»[305], поцелуи детей, собачьи носы, улыбка Недры, Сэм дружески ему кивнул, мол, добро пожаловать, гринго, можешь писать на моей территории, места столько, что как ни целься, — все равно далеко не получится, аромат цветов и скошенной травы, светлячки, четвертинка месяца, слишком быстрый разговор, в котором он ничего не понимал, левая задняя ножка стула, не спеша углублявшаяся в гостиную крота, огромный кусок грушевого торта, новая бутылка, дорожка пунктиром из крошек между его тарелкой и тарелками остальных, наскоки, вопросы, втягивания его в споры о том, чего он толком и не расслышал. Часто попадалось слово bush, но только о чем это они: о человеке или о растениях?[306] В общем, все в приятном тумане.

Но еще и руки Кейт, обхватившие ее колени, ее голые ступни, ее внезапное веселье, ее голос, менявшийся, когда она говорила на родном языке, ее взгляды украдкой, которые он ловил, отпивая из стакана, и которые словно бы всякий раз говорили ему: So… Так это правда? Вы вернулись…

Он улыбался в ответ и был по-прежнему немногословен, однако ему казалось, что еще никогда в жизни он не бывал столь болтлив с женщиной.

Потом были кофе, представления, дижестивы, пантомимы, бурбон, снова смех, private jokes[307] и даже немножко архитектуры, потому что гости были людьми образованными…

Том и Дебби, семейная пара, преподавали в Корнелле, Кен, высокий косматый парень, ученый. Ему показалось, он слишком много крутится возле Кейт… Well[308], с этими американцами пойди разберись, они по любому поводу ластятся друг к дружке. Все эти их sweeties, honeys, hugs, gimme a kiss[309] в самых разных контекстах…

Шарлю было все равно. По-настоящему впервые в решил позволить себе просто жить.

Позволить. Себе. Жить.

И даже не был уверен в том, что это у него получится…

Он здесь отдыхал. Счастливый и чуточку пьяный. Из кусочков сахара возводил храм для погибших в огне ради всеобщего освещения—просвещения эфемерид, которых Недра приносила ему в крышечках от пивных бутылок. Отвечал «Yes» or «Sure»[310], когда того требовалось, иногда «No» подходило лучше, сосредоточенно глядя на кончик ножа, обтачивал сахар, придавая своим колоннам дорический вид.

Все эти ZAC, PLU, PAZ, POS и прочие строительные абракадабры могли наброситься на него в любую минуту.

Занятый погребением эфемерид, все же не терял из вида соперника…

Еще и длинные волосы, в таком возрасте… это pathetic[311].

И солидный именной браслет на случай, если забудет, как его зовут. А уж имя-то само! Все равно, что Барби.

Не хватает только автофургона…

Но главное, и волосатик в гавайской рубахе об этом даже не подозревал, Шарль выбрал себе сегодня модель Himalaya light.

Да, бешеные деньги, пусть так, зато на утином пуху и обработано тефлоном.

Понял, ты, Самсон несчастный?

Тефлоном, парень, тефлоном.

Так что не беспокойся, я продержусь…

Да, Гималаи, но light обещает и легкий, и светлый путь. И такова его программа на лето.

Когда он удалялся во двор со свечой в руке, Кейт постаралась было разбудить спавшую в ней французскую perfect housewife[312] и предложила ему капа… канап…

Глупости… Все они слишком набрались, чтобы следовать правилам этикета.

— Hey, — крикнула она, — don’t… Осторожней с огнем, ладно.

Шарль махнул рукой, имея в виду, что он все-таки не такой stupid[313].

— Поздно, baby, поздно, — посмеивался он, загребая ногами гравий.

О да. Он был, что называется, в дым, «готовенький», как тот еще кекс…

Устроился в конюшне, с великим трудом сообразил, как открывается этот чертов спальный мешок, и заснул на ложе из дохлых мух.

Какая прелесть…

10

Естественно, на этот раз за круассанами сходил Кен… Вернее, сбегал…

В своих красивых кроссовках Nike, закрутив волосы в хвост (?) и закатав рукава майки, на плечи. (Блестящие). (От пота).

Ну-ну…

Шарль закашлялся и отмел свой слишком знойный сценарий.

Если бы еще этот парень был идиотом. Так нет. Совсем неглуп, голова на месте. Обаятельный. Увлеченный, увлекающий, заводной. И соотечественники его, as well[314].

Тон задан. В доме заявлена дружеская атмосфера, give me five[315], Бейден-Пауэл[316] и скаутские песни. Что ж, тем хуже. Тем лучше. Дети счастливы, что у них в распоряжении оказалось вдруг столько взрослых, а Кейт счастлива, что счастливы дети.

Никогда еще не была так красива… Даже наутро, когда прятала похмелье под большими солнечными очками…

Красива, как женщина, которая знает цену одиночеству и, наконец, может сложить оружие.

Словно несколько дней отпуска получила и, little by little[317], отдалилась от них. Больше ничего не затевала, оставила на их попечение дом, детей, зверье, бесконечные метеопрогнозы Рене, и на их усмотрение — время приема пищи.

Читала, загорала, дрыхла на солнышке и даже не пыталась делать вид, что хочет им помочь.

Но и это еще не все… Больше ни разу не положила руку Шарлю на спину. Ни мимолетных улыбок, ни многозначительных взглядов. Никаких тебе kidding me or teasing you[318]. Ни сокровищ, скрытых в соломе, ни миссионерских мечтаний.

Поначалу страдал от этого явного охлаждения и тягостного для него перехода на такую форму общения.

Вот, значит, как? Получается, что его, ненаглядного, отныне перевели на роль статиста? Она вообще перестала называть его по имени, а говорила «you guys»[319], не обращаясь ни к кому конкретно.

Shit.[320]

Неужели она влюбилась в этого верзилу? Непохоже…

Кажется, влюбилась в саму себя.

Играла, дурачилась, исчезала куда-то с детьми и вместе с ними потом с удовольствием получала по шапке.

На равных.

Рассыпалась в благодарностях перед своими гостями, десятками произносила тосты в их честь за обедами и ужинами, которые становились все длиннее, и воспользовалась их присутствием, чтобы сложить с себя обязанности опекуна.

Чувствовала себя совершенно счастливой.

На подсознательном уровне Шарля могли бы, должны были бы… как сказать… отпугнуть, смутить эти ее лопатки, выпиравшие из-под лямок лифчика, словно обрубленные крылышки, но такой она нравилась ему еще больше.