В провинции - Элиза Ожешко

— Скоро в Песочной будет хозяин!

— Каким это образом? — удивился управляющий.

— Пани Карлич выйдет замуж.

Спустя несколько недель перед усадьбой в Песочной остановилась великолепная карета, запряженная великолепными лошадьми, с лакеями в великолепных ливреях. Судя по сундукам на запятках, карета прибыла издалека.

Этот красивый экипаж не впервые приезжал в усадьбу пани Карлич. А за последний год его видели здесь довольно часто; принадлежал он пану Каликсту К. из соседнего уезда, что в двадцати милях от Песочной. Пан Каликст К. — сорокалетний представительный мужчина с бледным и важным лицом, светлыми волосами, уже слегка поредевшими спереди, с большими голубыми глазами, обычно тусклыми и бесстрастными, но временами вспыхивающими огнем и выразительными, — был обладателем знатного имени и весьма солидного капитала в два миллиона злотых.

Он знал пани Карлич давно, встречался с ней то в Италии, то в Париже, тут и там предлагал ей руку и сердце, тут и там неизменно получал отказ, но не падал духом, не кончал жизнь самоубийством и не считал свое дело проигранным. Узнав, что пани Карлич поселилась в Песочной, он дважды наведывался, чтобы сделать предложение, дважды получил отказ, но это отнюдь не помешало ему быть частым гостем в доме вдовы и всем своим видом выказывать неизменность своих намерений. Постоянство чувств пана Каликста к пани Карлич было своего рода психологическим феноменом и вскоре стало притчей во языцех того круга, где он вращался; над ним слегка подтрунивали, ему удивлялись, но он не обращал внимания на насмешки и говорил ближайшим друзьям: «Поживем — увидим!»

Недели через две после злополучного разговора с поверенным, увидев в окно подъехавшую карету, пани Карлич залилась краской, бросилась к зеркалу и окинула себя быстрым взглядом. На ней было дорогое темное и, как обычно, длинное платье со шлейфом, косы были уложены надо лбом короной и заколоты двумя жемчужными шпильками; черная кружевная мантилья живописными складками падала на платье. Пани Карлич выглядела восхитительно, и пан Каликст, по-светски церемонно здороваясь с ней, сильнее, чем следовало, пожал ей руку и дольше, чем позволяло приличие, задержал взор своих бледно-голубых глаз на ее лице. Обедать сели вместе с двумя компаньонками хозяйки, и разговор за столом шел общий, пани Карлич сыпала остротами и была в ударе. После обеда прекрасная вдова направилась в будуар, давая тем знать компаньонкам, что она желает остаться с гостем наедине, и обе барышни тут же удалились в свои комнаты. Пан Каликст, закурив сигару, устроился в кресле напротив предмета своих долгих воздыханий и бесстрастно смотрел, как та поигрывает кружевами своей мантильи; вид его отнюдь не свидетельствовал о намерении начать важный разговор. Молчание затянулось, наконец пани Карлич подняла взор и не то печально, не то насмешливо улыбнулась, потом, глядя на гостя, сказала:

— Я устала от разговоров, хочется помолчать. Может, вы мне скажете что-нибудь? Неужели нечего?

Пан Каликст выпустил изо рта струйку сизого дыма и, стряхивая пепел сигары в серебряную пепельницу, не спеша проговорил:

— Разумеется, могу сказать, а вернее, повторить то, что я уже не раз имел честь говорить вам, но, к сожалению, всегда безуспешно. Я прошу вашей руки и предлагаю вам свое имя, свое состояние и свою любовь, такую постоянную, что ей позавидовал бы любой средневековый рыцарь, будь то сам Аладдин.

Сказав это, он слегка поклонился и снова поднес сигару ко рту. Пани Карлич залилась неудержимым смехом.

— Буду отвечать по пунктам, — сказала она. — Пункт первый: будь у меня фонарь Диогена, я дала бы обет ходить по свету до конца дней своих, пока не найду другого такого оригинала, как вы; пункт второй: я обожаю все средневековое и, желая сохранить верность этому чувству, вознаграждаю ваше рыцарское постоянство и соглашаюсь стать вашей женой.

Она вытащила руку из-под кружев и протянула пану Каликсту. Новоявленный Аладдин аккуратно отложил сигару, чтобы не поджечь кипу журналов, разбросанных на столике, поднялся и церемонно поцеловал протянутую руку, затем снова сел, взял двумя пальцами из пепельницы дорогую гаванскую сигару и с наслаждением затянулся. Выпустив изо рта струйку дыма, пан Каликст сказал:

— Перед вами самый счастливый человек: шесть лет я добивался цели и вот ее достиг; вы меня удостоили большой чести и осчастливили, и все же я наберусь смелости высказать вам сразу свое мнение кое о чем, и, если вы с ним согласитесь, я буду счастлив вдвойне.

Пани Карлич слегка нахмурилась, но тут же улыбка снова озарила ее лицо.

— Говорите, я слушаю, — сказала она.

— Отныне я считаю вас моей невестой, — начал пан Каликст, — и поэтому хочу, чтобы вас окружали достойные люди. Многих из тех, кого я постоянно вижу в Песочной, мне неприятны. Вы по доброте сердечной принимаете у себя этакую pele-mele[24], с чем я, при всем желании угодить вам, не могу примириться. Всевозможные господа Снопинские и вообще весь этот genre[25], окружающий мою невесту, тем более… жену, был бы мне крайне неприятен. Поэтому припадаю к стопам вашим и умоляю: заприте двери ваших гостиных для подобного рода публики отныне и навсегда.

Пани Карлич покраснела и долго молчала, опустив голову, казалось, слова гостя ее смутили, но все же она заставила себя улыбнуться и, снова поигрывая кружевами мантильи, невозмутимо сказала:

— Хотя я привыкла жить независимо, но ваше замечание нахожу справедливым и готова его выполнить.

— Вы бесконечно добры! — произнес пан Каликст. — Но не подумайте, что верность средневековых рыцарей во мне сочетается с тиранией новомодных деспотов. Сейчас объясню, чем вызвано мое желание. Причины этому три. Первая: если в гостиных постоянно толчется разномастная публика, то это может вызвать сплетни о такой восхитительной женщине, как вы, а я считаю, что «жена Цезаря должна быть выше подозрений». Второе: если в нашем обществе проводят время люди ниже нас по роду и состоянию, то это для них же вредно, потому что они превращаются в бездельников, прихлебателей, лакомых до чужой роскоши; наконец, третье: общение с подобной публикой в высшей мере претит моему эстетическому чувству, — это люди всегда не на своем месте и чаще всего выглядят жалкими. Не подумайте, что я спесив. Хотя я горд своим происхождением, но как огня боюсь спеси — матери всех смертных грехов, потому что она еще и мать всех смертных глупостей. Я полагаю, что люди небогатые и заслуживающие уважения не обивают пороги наших гостиных, им некогда этим заниматься, а те, кто находит время, — это пустые бездельники, которые чванятся знакомством с нами: их не принимать, а гнать надо в шею. Вот причины, по которым я осмелился высказать вам свои соображения, но есть еще одна причина: я по призванию помещик, немного промышленник, немного литератор, мне бы хотелось вести жизнь хоть и незамкнутую, но спокойную, против чего, думаю, вы не станете возражать.