Легко видеть - Алексей Николаевич Уманский

достаточные основания выступить против расправы, поскольку в дальнейшем диктатор займется приведением «к общему знаменателю» уже всех, в том числе и тебя. Однако сам Принцип подобными случаями не подрывается. Если тебе не нравится чья-то вера в Бога, поскольку она не совпадает с твоей, это не может быть законным поводом для враждебных и тем более истребительных действий против инаковерующих. Если какая-то компания, основанная на неправедные деньги, выпускает легальную продукцию, лучшую, чем у конкурентов, то это не повод для компрометации продукции (хотя может быть поводом для разбирательств по закону с ее производителем), даже если эта продукция конкурирует с твоей. Однако в самом общем смысле этот Принцип предостерегает всех смертных от устремлений установить в мире Добро именно по своему разумению, поскольку на самом деле это представляет собой покушение на исключительную Прерогативу Всевышнего, которое обязательно будет караться и пресекаться Свыше. Ибо вселенская справедливость и совершенствование Бытия в Мироздании безусловно относятся только к компетенции Создателя – и ничьей больше!, – ибо никто иной не имеет представления, в чем в целом состоит Божественный Промысел, а знание этого Промысла в назидательных частностях не дает ни малейших оснований кому бы то ни было воображать, будто он имеет и право и возможность переделывать Мироустройство.

Вот что, оказывается, лежало в основе всего случившегося на Угличском плесе Волги. Вот что побудило Всевышнего путем основательнейшей встряски и ума, и совести, и всего существа Михаила заставить его постичь после анализа всех событий последнего времени нужную Истину – нужную ради того, чтобы состав Принципов Регламента стал достаточно полным для разрешения проблем Бытия и правильного понимания происходящего в Мире. Иначе чем, кроме как этим, можно было бы объяснить что Марина, Ньюта, Бетси и Михаил были буквально выхвачены из прочных объятий Смерти? Это означало также и то, что Вседержателю Судеб было Угодно дать Михаилу Горскому завершить в достаточно полном виде главный труд его жизни – скорей всего потому, что Господу Богу это было нужно именно от него. Цена, которой Михаил достиг необходимого прозрения, по человеческим меркам была высока, но в сравнении с важностью постигнутого это была плата по очень льготному для него прейскуранту, если вообще даже для образности может быть употреблено такое понятие как прейскурант и цена для описания Милости и Взыскательности Божией.

В дальнейшем Марина и Михаил не раз совершали походы в мае к месту своей несостоявшейся гибели. И не только для самоутверждения – хотя и для этого тоже – уж больно привлекательной красотой обладали эти Волжские плесы.

В цену постигнутого безусловно входило и то, что Михаил пообещал Господу Богу в случае возвращения Ньюты домой – не препятствовать директору Пестереву и его клевретам убрать его из института.

Между тем развязка быстро приближалась. Григорий Вальцов, давший Михаилу разрешение на отпуск за свой счет для поисков Ньюты, взял на себя ответственность за такое решение, как хотелось надеяться Михаилу, все-таки скорей в память о весеннем походе из озера Каменного, по реке Каменке, затем по реке Граничной вверх до озера Серемо – и далее с волоком на реку Серемуху и по озеру Селигер, в который десять лет назад на байдарках Михаила и Марины ходил и сам Григорий, и тогда еще казавшийся приличным человеком Валентин Феодосьев и еще двое сотрудников, да, скорее в память об этом, чем ради того, чтобы в период подготовки к изгнанию Горского Михаил не болтался под ногами. На какое-либо иное выражение содействия себе Михаил со стороны заместителя директора Вальцова и не рассчитывал. Оно и в самом деле оказалось последним.

Когда Михаил явился на работу, Вальцов поинтересовался лишь одним: «Собаку, конечно, не нашли?» Он знал, что для Михаила значит собака. – «Нет, нашел», – возразил он, и разговор на этом иссяк. Оба знали, что через десять дней дело будет закончено и чем именно оно завершится. Вальцов не знал только одного – что Михаил не будет этому противодействовать. Остальное, в том числе то, на чьей стороне выступит Вальцов, было уже вполне предопределено.

После заседания научно-технического совета института, на котором его кандидатура на конкурсную должность была провалена голосами шестнадцати членов (в том числе и Вальцова с Феодосьевым, не говоря уж о Полкиной) против шести (вместо двух, как полагал Михаил) он не отказал себе только в одном небольшом удовольствии – попугать заместителя директора института по кадрам и режиму Картошкина, который в самом начале следующего рабочего дня поспешил «обрадовать» Горского. На это Михаил спокойно ответил, что видит нарушения в процедуре проведения конкурса по своей кандидатуре и намерен не оставить это без внимания. Картошкин, отвечавший за организационную работу по подготовке провала Горского, был покороблен, но вида постарался не показать, заявив, что никаких нарушений не допускалось. Однако он был заметно встревожен, поскольку у Горского была репутация человека, который никогда не бросает слов на ветер. Результатом переговоров по этому поводу между Картошкиным и Пестеревым было предложение администрации дать Михаилу такую характеристику, которую он пожелает. Михаил согласился.

Но не успел он оформить свое увольнение «по собственному желанию» (в его случае эта официальная формула уступала по точности простонародной «по собственному желанию директора»), как Дало о Себе знать Небесное удовлетворение тем, как он выполнил свой обет не противиться принудительному удалению из института – ему сообщили, что он принят в институт патентной информации, где о нем хлопотали знакомые и куда он действительно хотел поступить. Там Михаил и проработал до завершения своей трудовой деятельности, если считать таковой только работу по найму. Слава Богу, трудиться по призванию он продолжал и по сей день, и при всей своей лени Михаил надеялся, что Всевышний даст ему способность и возможность работать в этом смысле до конца.

Институт патентной информации оказался первым и последним местом службы, где у него со всеми близкими начальниками сложились хорошие и ровные деловые отношения. Нравилась ему и атмосфера, в которой он находился. Тут собралось на удивление много интеллектуалов, что резко отличало данный институт от других коллективов, известных Михаилу. Он затрачивал гораздо меньше энергии на службе, чем прежде. И не потому, что мог валять дурака, а потому что обстоятельства не вынуждали его постоянно обороняться от нападений на свои позиции и собственно на личность.

Именно в тот период, когда Михаил работал там, он завершил свой основной труд системным объединением всех Принципов в Регламент, достаточный для описания всего, что происходит в проявленной Вселенной вокруг нас. Это позволило ему в дальнейшем вновь вернуться к литературной работе, к которой, казалось, он уж утратил прежний интерес, хотя рассказы он продолжал писать все время. Поэтому Михаилу на первых порах было удивительно, что его вдруг потянуло взяться за роман. Он представлял, какой величины должно стать задуманное и сколь долго оно будет изматывающе, требовательно взыскивать его силы, терпение и время, которого вполне могло не хватить. Михаил поневоле вспомнил настораживающий пример Александра Исаевича Солженицына. Великолепный автор «Одного дня Ивана Денисовича» – действительно одного из шедевров мировой литературы – по ходу своей огромной литературной работы писал все хуже и хуже, очевидно, не потому, что растратил талант, а потому что перестал взыскательно относиться к качеству написанного «за один присест». И все из-за того, что боялся не успеть изложить вообще все то, чем была полна его голова. Отказ от долгой работы над рукописями безусловно привел к тому, что труды Солженицына потеряли многое от своей прежней образности и привлекательности, обесцветились и подровнялись под средний публицистический уровень и стиль. Михаил не сомневался, что перед ним стоит та же проблема цейтнота, однако решил работать как прежде – так долго, покуда сам не удостоверится, что сделал то, что собирался, не думая о том, успеет или не успеет. Впрочем, нет – напоминать об этом он все равно собирался – и напоминал, поскольку лень у него была совсем не Солженицынская (если у Александра Исаевича вообще был такой грех). Работа шла то туго, то споро, и постепенно далеко не целиком представлявшийся самому автору замысел приобретал определенность и стройность, которая выглядела близкой к необходимой. И первый вариант большого романа – такого большого, какого он от себя и не ожидал – был написан от начала и до конца. А дальше, каждый раз после перерывов, пошли перечтения с попутной правкой и дополнениями. В результате роман безусловно улучшался, но Михаил не спешил радоваться —чувствовалось, что эта вещь его еще помотает. И помотала. Но чем больше она взыскивала с него, тем дороже становилась его уму и душе. Михаил уже и вспоминал про себя о многом испытанном, виденном, передуманном не как-то неопределенно и произвольно, а в тех словах и выражениях, которые нашел для книги. Самоцитирование не вслух, а про себя не было грехом, а в деле оно даже помогало. Если что-то из жизни вспоминалось через