Легко видеть - Алексей Николаевич Уманский

хорошо запомнившийся собственный текст, это значило, что данный текст отработан как следует.

Впервые Михаил проникся уверенностью в этом после написания своих первых походных рассказов, потом повести о жизни и любви, о восхождениях и горных красотах, завораживающих людей, которые зовут их в альплагеря, а оттуда уже на вершины.

Удавшиеся тексты кристаллами откладывались в памяти подобно тому, как кристаллами входили в создание грандиозные горные сооружения и отдельные пики, врезавшиеся в небо скальными и ледовыми стенами, гребнями, ребрами, какие не смог бы ни измыслить, ни тем более соорудить в Натуре никто, кроме Высшего Творца. Одна только Марина рисовалась Михаилу в своем роде совершенно особой вершиной среди других прекрасных женщин, объединяющей высоту Эвереста и дивные формы Ама-Даблам.

Задолго до знакомства с фотографиями этих знаменитейших вершин он, еще будучи студентом и глядя из альплагеря Алибек на окружающие горы, глубоко проникся мыслью, что он здесь не для того, чтобы покорять вершины, брать их или побеждать, а только затем, чтобы самому покориться им и стараться их достигать. Представлять восходителей «покорителями гор» казалось смешно и глупо. Можно ли было, находясь в здравом уме, постичь, кого там, наверху, покоряли альпинисты кроме себя, своей немощи, страхов и так называемого «здравого смысла», доказывающего, что гораздо надежнее и необреминительнее никуда не лезть, не уродоваться в этой проклятущей работе против силы тяжести и вообще в преодолении ненадежности своего бытия? В каждом новом восхождении, сколько бы их ни было за спиной, надо было стараться покорять себя – от начала и до конца восхождения или до вечного конца – смотря как решат отнестись к тебе горы и Тот, кто их создал. Горы не любили людей, опьяненных своими успехами. В их духе было взыскивать с человека все его способности – волевые, физические, моральные, Бахвальства же они вообще не переносили и не прощали. Иных бахвалов гнали вон с позором, иных калечили, чаще же убивали. Им это было ничто. И людей с великолепной физиологией и органической силой они ценили, как правило, много ниже чем тех, кто проявлял высокую силу духа и желание ни в коем случае не отступаться от лучшего в себе даже под страхом смерти. Но не только бахвалы – и чересчур большие умники были им не по вкусу, если их ум не признавал априори того, что успех восхождений прежде всего зависит от них, от гор, и лишь потом от ума восходителей.

В глазах Михаила чрезвычайно впечатляющим подтверждением его внутренней уверенности – скорее даже убеждения – выглядела история одного из корифеев официального советского спортивного туризма. Его фамилия была Гельфгат. Михаил не был знаком с ним лично – и потому даже не знал его имени – но по публикациям в туристской периодике часто встречал подписанные им статьи с разборами причин неудач, аварий и гибели людей в походах. По всему чувствовалось глубокое знание автором сути дела, и каждый его анализ выглядел убедительным, если не считать пустяка – в них совершенно не отводилось места такому фактору как форсмажор, то есть непреодолимая сила обстоятельств или непереносимая для большинства обыкновенных людей комбинация нескольких по отдельности переносимых воздействий природных сил, особенно если людские силы находились в истощении или упадке. Гельфгат, по-видимому, стоял на других позициях. Ему постфактум были ясны все упущения и нарушения правил – как формальных, сопутствующих официальному оформлению похода каждой самодеятельной туристской группы, претендующей на спортивные разряды и звания, а также на первенство Союза, так и выработанных хорошей туристской практикой. Вывод же всегда был таков: не было бы таких-то и таких-то упущений, нарушений и ошибок, все бы обошлось, никто бы не погиб, а аварийность была бы исключена. А ведь бедствующие в походах люди, особенно по маршрутам большей сложности, чем они проходили раньше (а без этого какой может быть рост мастерства?), сталкивались с мощью стихий, которую далеко не всегда можно представить себе заранее, нередко предельно измотанными и сильно недоедающими. И когда на них обрушивались неожиданный мороз, шторм или вызванные тектоническими толчками лавины, обвалы или – много чаще – дожди, а с ними опасные паводки, селевые потоки, да мало ли что еще – тут могли притупляться умственные способности, ослабевать воля и даже желание продолжать жизнь в убийственной обстановке. Поражения не украшают никого – ни во мнении окружающих, ни в своем собственном, но от них не был гарантирован никто из смертных, не ведающих своего будущего и, тем не менее, стремящихся превзойти самих себя. Об этом Гельфгат в своих безусловно ценных разборах не упоминал никогда. Так в сопровождении публикаций Гельфгата шел год за годом. И вдруг зайдя в клуб туристов, чтобы посмотреть чьи-то отчеты, Михаил пораженно замер в коридоре клуба перед некрологом, посвященным сразу двум лицам. Первым там значился Гельфгат. Ни причин, ни обстоятельств гибели не указывалось. Было сказано, что погибли они «трагически» на сборе инструкторов. «Еще бы не «трагически», если во время учебы», – подумал он. Немного времени спустя сотрудники отдела Михаила устроили по какому-то поводу вечеринку. Одна из сотрудниц пришла со своим мужем, весьма примечательным человеком в мире горного туризма. Лева Юдин прославился тем, что формально не будучи альпинистом, то есть не проходя специальной подготовки в альплагерях и не получая формального разрешения на спортивные восхождения, ухитрился в рамках туристских походов взойти на три из четырех семитысячников Советского Союза во главе своих групп. Его фамилию со скрежетом зубовным произносили адепты официального альпинизма – ведь Юдин мог стать «снежным барсом», совершенно не имея на это права! Такой – и только такой – могла быть реакция людей, защищающих свой элитарный огород от любых непрошеных и неоформленных проходимцев. Но Лева плевать на них хотел и продолжал успешно делать свое запретное дело. У него для этого хватало и силы воли, и энергии, и трезвости, и ума. Он был действительно и хороший радиофизик и хороший спортсмен.

Среди застолья Михаил вдруг вспомнил об оставившем его в недоумении некрологе, и решил, что уж кто-кто, а Юдин может все об этом случае знать.

– Скажите, Лева, – обратился к нему Михаил, – вы не в курсе, что произошло с Гельфатом и его спутником?

К удивлению Михаила, Лева откликнулся на его вопрос с куда большей эмоциональностью, чем можно было от него ожидать:

– Вы знаете, Миша, это просто уму непостижимо! – воскликнул он. – Дело было на учебных сборах инструкторов горного туризма. Гельфгат их как раз и возглавлял. В тот день – кстати, в хорошую погоду – они отрабатывали технику прохождения травянистых склонов. Для начала он сам в паре с одним из участников взошел на небольшую горку, понимаете, даже не на какую-то бесснежную вершину в хребте, а всего лишь на некоторый пуп, от которого до гребня еще пилить и пилить. Вот на этом пупе они и присели, наблюдая с высоты, как поднимаются остальные. И вдруг вместе с каким-то пластом грунта как сидели, так и съехали вниз… – Здесь Лева тяжело вздохнул, а Михаил спросил:

– А что случилось? Землетрясение?

– Да нет! – Лева отрицательно покрутил головой. – Тектонического толчка не было. Во всяком случае, никто ничего серьезного не заметил. Возможно, при косом залегании пластов подтаяла какая-нибудь ледяная линза или еще что-то в этом роде, но вот двоих как не бывало!…

– Никогда не слышал ни о чем подобном, – признался пораженный Михаил.

– Я тоже, – печально подтвердил Лева.

Больше на эту тему они не говорили. Но Михаил еще в тот вечер подумал, продолжит ли Лева свои вызывающие восхождения после такого происшествия с известным и авторитетным спортсменом в простейшей горной обстановке, в хорошую погоду, когда не было и тени сомнений в том, что никакой опасности нет. Впоследствии оказалось, что Лева оставил походы в высокогорье. И наверняка не из-за страха гибели – рисковать ему приходилось множество раз, он и прежде это прекрасно сознавал, бросая официальному альпинизму вызов за вызовом. Но, видно, раньше он всегда считал, что имеет дело с ощущаемыми или явными угрозами, правильно оценивать вероятность свершения которых как раз и было его коронным коньком. Ему и в голову не приходило ждать выпада со стороны чего-то невидимого или неощутимого. Но гибель Гельфгата помогла ему осознать простую вещь, которая как таковая никогда не занимала его ум, хотя в принципе была ему известна – жить где бы то ни было опасно само по себе, но в горах, безусловно, особенно. Извечно существующая область неустойчивых равновесий, нестационарных процессов, скрытых потенциалов и сомнительных сдерживающих механизмов, тайных пусковых пружин. И будь он хоть трижды официально подготовленным и допущенным к восхождениям альпинистом, в невозможности распознавания всех скрытых, латентных угроз в обстановке гор это ничего не меняло. Ходить по уму, как он ходил до тех пор, все равно на самом деле означало соваться в зубы к черту на авось, а так – на авось – он никогда ходить не собирался. С его-то головой…Ведь съехать со склоном с пупа у Гельфгата было, пожалуй, меньше шансов, чем в своей московской квартире вместе с исправным балконом загреметь со стены дома вниз, на тротуар.

Михаил уже почти засыпал, когда в его мозгу вновь