Мой взгляд на литературу - Станислав Лем

1. Первый вопрос для обсуждения – это «психозоическая плотность» Космоса. Уже после издания моей книги я прочел новый труд Хойла, который, кстати, возможно сегодня является первым фантастом в науке, если за критерий брать частоту, с которой он оставляет свои старые гипотезы в пользу новых. Речь идет о его новой теории планетогенеза. Задача, которую Хойл себе explicite[182] поставил и указал в предисловии, основана на удалении за пределы картины макромира как можно больше случайных элементов. Строение нашей Солнечной системы может проявлять некие закономерности, например, внутренние планеты являются малыми и тяжелыми, а внешние – большими и легкими и т.п. Возникающие из этого взаимодействия количественные соотношения (массы, расстояния до Солнца) удается также выразить в форме определенных феноменологических закономерностей. Хойл попытался перейти, в понимании г. Мейбаума, к теории объясняющей. Согласно ему, практически никакие «случайности» во время возникновения системы не действовали в таком смысле, иллюстрацией чего был бы случайный разброс стеклянных осколков раздавленного на полу стакана. Поэтому из его теории следует, что тяжесть малых околосолнечных планет и легкость гигантов системы – это результат сортировки материала, выброшенного материнской звездой в начале планетогенеза.

Если говорить упрощенно, это почти как с брошенным камнем – чем он тяжелее, тем ближе упадет. Поэтому существуют, по его мнению, четко и окончательно разграниченные, ибо обусловленные динамическими закономерностями, околосолнечные зоны консолидации групп отдельных элементов в планеты. Также отдельные планетарные пути, в их формировании и расстоянии до Солнца, были обусловлены относительно однозначно; еще у него возникли, кажется, некоторые проблемы с составлением абсолютно регулярных «планетарных закономерностей», ибо он хотел бы еще и того, чтобы все спутники добросовестно выполняли, т.е. строго исходя из предетерминации, условия уравнений. Он, однако, полон надежд. Если бы такая теория «неизменности» сортировки планетогенетического материала, выброшенного звездой, которая расходует для этого свой вращательный момент, была верна, она представляла бы несравненно важный аргумент, поддерживающий космическую распространенность биогенеза, ибо согласно его теории возникновение землеподобных планет с группой «жизнеродных» элементов, к которым принадлежат C, H, O, N, S и P, было бы типичным явлением для всех систем, в которых начальные условия, а именно состав и масса материнской звезды с ее вращательным моментом, были бы приближены к солнечным. Следовательно, если экосферические критерии могли бы быть просто выполнены повсюду, то, в силу обстоятельств, silentium Universi[183] становится уже не то, что удивительной вещью, а просто тревожной загадкой. Принимая, разумеется, в свою очередь, повсеместность возникновения психозоиков из биозоиков.

Исключительно проницательная критика г. Эйлштейн, адресованная эвристическому закону, устанавливающему, что если мы начинаем изучать явление, не зная его статистического распределения, то принимаем a priori[184], что оно «типичное», обычное, опосредованное, не касается теории Хойла, поскольку его рассуждения отнюдь не предполагают предварительно типичности нашей системы. Он пытался просто удалить, насколько удастся, «случайности» из картины генезиса нашей системы как противник гипотезы «космической лотереи», результатами очередных «бросков» которой должны были быть отдельные конфигурации планетарных траекторий и масс в звездных системах. Вопрос в том, насколько можно было бы его теорию экстраполировать на внесолнечные звездные системы; но опять не очень ясно почему, т.е. по какому закону, такую экстраполяцию следует подвергать сомнению. В конце концов, мы всегда являемся в некоей мере «biased»[185], и речь идет только о том, чтобы это наше «bias»[186] минимизировать, как только получится. Гипотеза Хойла объясняет массу вещей, которые не объясняли старые теории, поэтому г. Мейбаума она должна бы удовлетворить, потому что обладает предикативной ценностью (достаточно полететь к паре других систем, чтобы ее проверить), и мне она кажется достойной принятия. Но остается еще только большая проблема в том, почему соседи молчат.

Представляется, что здесь нужны гипотезы не столько что-либо объясняющие, сколько «разъясняющие», в английском языке это explain away[187]. Такие ситуации ученые – и не без основания – очень не любят. Если бы Хойл был прав, наше одиночество, по меньшей мере в категориях биогенеза, т.е. как живых существ, казалось бы уже полностью невероятным. Поэтому следовало бы перейти вместе со всем инструментарием возражений на «более высокий этаж», т.е. оспаривать типичность и обыкновенность психогенеза. Г. Краевский, несомненно, прав, говоря об изолированных обществах, которые открывают сегодня и которые все еще существуют в среднем палеолите. Кажется, что «раннее блаженство», или группа условий, возможно не нарушающих гомеостаза, также опасно для потенциально могущего возникнуть «психозоика», как «позднее блаженство», которое является следствием технологии, слишком усердно исполняющей требования конструкторов цивилизации. Проще говоря, если ничто или только немногое нарушает условия существования, палеолитический уровень может оказаться непреодолимым барьером. Следовательно, отсюда вопросы уже о повсеместности таких факторов и явлений, как планетное оледенение. Но если мы не в состоянии разрешить проблему даже для Земли, то ничего разумного сказать в отношении других планет мы не можем. В любом случае это выглядело бы так, что в раю обезьяны навечно остаются обезьянами, если нет фактора селекции на приспособление к условиям бытия. С другой стороны, в теории Хойла есть место для ледовых периодов, поскольку они возникают, согласно это теории, при определенных движениях планетарной коры, когда происходят перемещения континентальных масс относительно оси вращения; отмечу при этом, что делом психозоиков или биозоиков Хойл вообще не занимается, по крайней мере в пределах построения этой своей новой теории, поэтому речь не идет о том, чтобы он весь материал представлял, имея в виду доказательство повсеместности существования условий земного типа в Космосе. Если же такие условия, как типичные, косвенно, следуют из теории, мы имеем перед собой тайну в квадрате. Несмотря на это, мы еще не должны отчаиваться, и как «сдержанное» отношение г. Краевского, так и крайнее г. Гурвица, то есть его высказывание в пользу редкого психозоического, близкого к галактической сингулярности, еще не противоречат совокупности нашего знания. Поэтому выбор зависит, в конце концов, от личных предпочтений. Впрочем, мне наша уникальность, видится, – и я этого не скрываю – скорее чем-то ужасным, потому что в этом случае мы представляем собой как бы вид локальной аберрации, чудовища в необычайном масштабе, и никакое увеличение числа живущих землян (как процесс, который должен как бы «необычайность» нашего существования уменьшить – если нас столько...) ничего здесь в моем ощущении не изменит. Ясно, однако, что тот, кто бы категорически настаивал на обычности явления, был бы подобен тому, кто утверждает, что если дети имеют, как правило, коэффициент интеллекта около 100, то никаких других детей быть не может. А ведь рождаются как идиоты, так и гении. Может быть, уже обезьяны, которые нам предшествовали, были, согласно космической «интеллектуальной шкале», гениальны. При использовании нормативной директивы эвристического усреднения, несомненно, надо быть осторожным, а это значит: готовым в любую минуту к отступлению.

2. Позицией г. Мейбаума в вопросе «черных ящиков», его радикальностью я был удивлен. Признаюсь, что удивлен больше, чем огорчен, поскольку, когда он во многом меня упрекнул, я оказался в чрезвычайно хорошей компании. Ибо г. Мейбаум предпринял почти фронтальную атаку на современную кибернетику. Если бы каждого, кто «верит» в «черные ящики», назвать агностиком, не знаю, право, кто бы от такого звания уберегся? Но я не хотел бы спорить, прячась за спины других, хотя они наверняка были бы более компетентны, чем я, и не нуждались, вместе со всей кибернетикой, в моей защите. Г. Мейбаум взялся за задачу сегодня неблагодарную, ибо атакует кибернетику, которая очень модна, поэтому он действует как бы в одиночестве, за что я его уважаю, потому что знаю эти неудобства с 50-х годов, когда мода была совершенно другой. Однако г. Мейбаум пробует – боюсь не совсем верно, – определить, что является, а что не является кибернетикой, говоря, что не является ею, например, такая деятельность, когда кто-то пытается подражать действию системы с неизвестной ему структурой действуя посредством другой, тоже «черно-ящиковой» системы. Все же г. Мейбаум должен согласиться, что кибернетика является просто тем, что делают кибернетики, по крайней мере их большинство. Что хуже – для позиции г. Мейбаума, – такой подход как использование «черных ящиков» переступил уже границы кибернетики sensu stricto[188], поскольку именно такую стратегию к явлениям микромира используют физики, считая, как я думаю, правильно, что именно этим способом можно минимизировать всякие предположения, всякие «бессознательные априоризмы», чувственно-наглядно-психологические привычки, от которых ни один человек полностью не свободен. И интересно, что также философы-марксисты охотно оперируют в своей области кибернетическими понятиями (например, Новик). Минимизация предположений следует из того, что исследователь должен только установить, что является исследуемой системой, а также где ее вход и выход (например, при столкновениях элементарных частиц), но ничего сверх того не надо предполагать, в частности, что частицы являются точечными или, наоборот, протяженными, и это дает хорошие результаты. Отказ от метода «черных ящиков» сегодня уже не кажется возможным, хотя не подлежит сомнению, что этот метод может быть использован неправильно, употреблен во зло, но какая же методика эмпирии не используется ненадлежащим способом? В самой же кибернетике господствует согласие специалистов, причем всеобщее, что системы большой сложности, такие как мозг, не удастся построить способами, которыми строят простые машины или дома, т.е. укладывая один кирпич на другой, соединяя элементы согласно тщательно нарисованному плану или схеме идеи. Систему надо «довести» до того порога минимальной сложности, выше которого она бы показала уже «сама» тенденцию дальнейшего развития, т.е. самоорганизации – и ведь тем, что именно такого свойства системы, создаваемые сегодня, не проявляют, они отличаются от мозга, «построенного» эволюцией. Когда же этот порог удастся переступить, развивающиеся градиенты системы следует подвергнуть некоторым ограничениям – и таким образом дойти именно до полностью уже «черных» ящиков, которые делают то, что мы хотим, хотя мы не знаем, как они это делают, т.е. не знаем, что делается у них внутри. Это, между прочим, мечта Гордона Паска, и г. Мейбаум прав, считая его попытки на уровне «грибков» (вроде того простейшего магнетического гомеостата, который я привел) неудачами (ибо, по существу, это не является в полной мере «черным ящиком»). Однако грех этот обременяет Паска, а меня оттого только, что я этим примером воспользовался – по той простой причине, что лучшего не имел. In nuce[189] вся проблема выглядит, как мне кажется, следующим образом: единственное, собственно говоря, и главное неизвестное заключено в параметре времени. Эволюция имела в распоряжении пару миллиардов лет, и результаты мы знаем, ибо ими являемся. Речь, однако, идет о том, удастся ли здесь что-либо «ускорить», потому что у кибернетики, которая могла бы за столь долгий период повторять действия типа «проб и ошибок», этой возможности, наверняка, не будет. Известно, что можно ускорить процессы примерно в таком масштабе, в котором электронная машина выполняет «последовательные» элементарные (скажем, битовые) операции быстрее «естественных». Но если бы удалось миллиарды лет сократить до тысяч, утешение от этого действительно небольшое. Г. Мейбаум имеет право на скептицизм – поскольку никто сегодня не знает, как конкретно наш мозг должен «перешагнуть через себя», строя «умнейшую» систему, т.е. более сложную, отказавшись от предварительного строительства – рисования блок– или идео-схем. В этом неведении мы все равны, но в науке обязывает implicite[190] закон «оптимизм как можно дольше». Пока запретов (в смысле запрещающих законов) никто не открыл, и до сих пор это единственное утешение. Психологически понятна позиция ученых, которые очень не любят, когда кто-то в подобных ситуациях приходит, чтобы им категорично заявить (но, к счастью, голословно), что «ничего не удастся сделать». Что же им остается для реплики? Кроме афоризма Эйнштейна, что «Господь Бог изощрен, но не злонамерен», по правде говоря, ничего. Почему, собственно, он не мог быть злонамеренным в том смысле, что определенные процессы возможно повторить так и только так, как это сделала или делает Природа, неизвестно.