Знаменитые писатели Запада. 55 портретов - Юрий Безелянский

Еще одна запись. 8 ноября 1933 года:

«Вечером читал… речь фюрера о культуре. Поразительно. Этот человек, представитель мелкого среднего класса с неполным средним образованием, ударившийся в философствование, — явление поистине курьезное. Нет сомнения, что ему, в отличие от типов вроде Геринга или Рема, есть дело не только до войны, но и до „германской культуры“. Мысли, которые он выстраивает, беспомощно, без конца повторяясь, все время соскальзывая в сторону и совершенно убогим языком, — мысли беспомощно пыжащегося школяра. Это было бы даже трогательно, если бы не свидетельствовало о столь ужасающей нескромности. Никогда еще власть имущие, мировые деятели, занявшиеся политикой, не изображали из себя таким образом учителей народа и всего человечества. Ни Наполеон, ни Бисмарк этого не делали…»

Фашизм и культура — вещи несовместимые. Когда после войны сын Томаса Манна Клаус вернулся в Мюнхен, он нашел дом отца обезображенным: его использовали для спаривания тевтонских самцов с нордическими самками, чтобы получить чистую арийскую нацию. В необузданной страсти нацисты сломали и испортили почти все.

Томаса Манна больше волновал даже не дом, а дневники (сокровенные записи, не предназначенные для чужих глаз), которые там остались. Дневники должен был вывезти из Мюнхена шофер писателя Ханс Хольцнер, но он отнес чемодан с дневниковыми тетрадями прямехонько в «коричневый дом» — мюнхенскую штаб-квартиру нацистской партии. Выяснилось, что Ханс Хольцнер давно являлся нацистским агентом и осуществлял за писателем слежку. В конечном счете дневники все же вернулись к Томасу Манну, чему он был бесконечно рад.

Несколько лет писатель провел в Соединенных Штатах. Там его тоже подстерегала напасть: по свидетельству журнала «Шпигель», Федеральное бюро расследований внимательно следило за политическими взглядами писателя. И в роли осведомительницы якобы выступала его дочь Эрика. По утверждению профессора Штефана, между 1940 и 1951 годами она передавала ФБР сведения о немецкой эмигрантской колонии в Штатах и о политической позиции отца. Так ли это было на самом деле или нет? Не будем гадать. По крайней мере слежка, если она и была, никак не отразилась на судьбе Томаса Манна. Последние годы своей жизни он провел в Швейцарии и скончался в Цюрихе 12 августа 1955 года в возрасте 80 лет.

12 августа 1975 года, в 20-ю годовщину его смерти, были вскрыты согласно завещанию четыре больших пакета, хранившихся в его цюрихском архиве. В них находились дневники: тридцать две тетради, более пяти тысяч довольно плотно исписанных страниц.

Большую часть своих дневников и записных книжек Томас Манн уничтожил. Он регулярно вел дневник с ранней молодости, но потомкам оставил лишь небольшую часть, относящуюся к годам перелома, эмиграции. Сохранились записи с 1918 по 1919 год и с 1933 до смерти в 1955 году.

Когда дневники были опубликованы, то читатели изумились, что гений (каковым себя считал Манн, невзирая на периодические приступы сомнения в себе) способен ежевечерне делать такие по-человечески обыкновенные, даже слишком обыкновенные записи. Равнозначно мыслям на политические и исторические темы в дневниках описываются приобретение башмаков, посещение парикмахера, прогулки, обеды, чаепития. Семье и друзьям отведена роль статистов, цель в самоотражении, выявлении самого себя. Наблюдения Манна постоянно направлены на его самочувствие, как физическое, так и душевное.

Вот, к примеру, запись от 18 марта 1933 года:

«…В постели рассказ Лескова… Спал сегодня до половины шестого. По пробуждении возрастающее возбуждение и упадок духа, состояние кризисное, с восьми под наблюдением К. Ужасная эксцитация, растерянность, дрожь мышц, озноб и страх утратить разум. При ласковом внимании К. и от таблетки люминала и компресса постепенное успокоение. Смог выпить чаю и съесть яйцо. Сигарета…»

Томасу Манну идет 58-й год. Но в данном случае дело даже не в возрасте. Это его натура.

Бросается в глаза аполитичность Томаса Манна, он не хотел быть бойцом и не бросался в гущу политических схваток. Лишь чрезвычайные обстоятельства (такие, как приход к власти нацистов) заставляли его занимать определенную позицию. Не случайно еще в 1918 году он написал «Записки аполитичного». В них он признавался, что относится к демократии с той же неприязнью, что и к писателям, вмешивающимся в политику. В пику своему брату Генриху он называл последних литераторами-цивилизаторами (как тут не вспомнить некоторых наших литераторов, с головой окунувшихся в пучину политики).

И все же «когда грянул гром», Томас Манн решительно поднял свой голос против чумы фашизма. «Страдая Германией» — так назвал впоследствии писатель свой сборник антифашистской публицистики, работая над которым он не раз обращался к дневниковым записям.

«Я не мог бы жить, не мог бы работать, я бы задохся, если бы хоть изредка, как говорят старики, не „изливал душу“, если бы время от времени не выражал прямо и недвусмысленно своего отношения ко всем гнусным речам и гнусным делам, которые наводнили Германию…»

Но все это только «изредка», а в основном записи писателя вертятся вокруг собственного самочувствия. В письме к Агнесс Майер (16 июля 1941 года) он жаловался, что в течение нескольких недель «пребывал в очень плохом и подавленном состоянии… Врач что-то предпринял для повышения моего кровяного давления… и я чувствую себя здоровяком. Вот как зависим мы, жалкие существа, от маленьких изменений в химии нашего тела. Измените в человеке функционирование нескольких желез, „внутреннюю секрецию“, и вы поставите его вверх ногами как личность. Есть тут что-то позорное и возмутительное».

Прибавим к этому рассуждение Нафты, одного из героев «Волшебной горы»: «…Человеку присуща болезнь, она-то и делает его человеком… в той мере, в какой он болен, в той мере он и человек… гений болезни неизмеримо человечнее гения здоровья…»

Что ж, это так: гениальность есть некий вывих, отклонение от нормы.

Томас Манн в своих дневниках предстает писателем с высшей степенью откровенности. В январе 1919 года он, прочитав вслух жене «Песнь о детке», записал в дневнике: «Она была очень растрогана, не одобрив лишь описание самого интимного. Самое же интимное одновременно является и самым общностным, самым человечным. Кстати, мне такие сомнения совершенно незнакомы».

Спустя годы, 7 июля 1941 года, он пишет Агнесс Майер: «…Тяжкая жизнь? Я художник, то есть человек, который хочет развлекаться, — и не надо по этому поводу напускать на себя торжественный вид. Правда, — и это опять цитата из „Иосифа“, — все дело в уровне развлечения: чем он выше, тем больше поглощает тебя это занятие. В искусстве имеешь дело с абсолютным, а это тебе не игрушки. Но все-таки, оказывается, это игрушки, и я никогда не забуду нетерпеливых слов Гёте: „Когда занимаешься искусством, о страдании не может быть речи“».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});