Пётр и Павел. 1957 год - Сергей Десницкий

Когда в феврале семнадцатого в России произошла революция, их опять потянуло домой. Юрик всё повторял: "Лилька, пойми, именно в России открывается новая страница мировой истории, и мы должны быть там! Никогда себе не прощу, если не приму участия в этом грандиозном обновлении моей страны!" Он, как и его любимые немцы, был неисправимым романтиком!.. На оформление документов и на дорогу домой ушло больше полугода. Война продолжалась, и им пришлось возвращаться сначала пароходом через Англию, Голландию и Швецию, потом по железной дороге через Финляндию. Но, когда в ноябре семнадцатого года они, счастливые, полные радостных предчувствий и ожиданий, сошли с поезда на Финляндском вокзале в Петрограде, выяснилось, что вернулись Лапины в совершенно другую, незнакомую им страну. Новая страница российской истории оказалась такой страшной, что, честно говоря, не возникало никакого желания принимать участия в подобном обновлении России. Специалисты по немецкой литературе были никому не нужны, и в будущем их опять ожидала голодная смерть, если бы… Это может показаться невероятным, но им опять помог случай. Когда с большими трудностями, проведя в дороге больше недели, они добрались до Москвы, то первый, кого встретили по приезде, был университетский товарищ Жорик Париянц. Он занимал видный пост в какой-то большевистской конторе и с места в карьер предложил Лапину стать его пресс-секретарём. Юрик должен был писать для Жорика пламенные речи о крахе капитализма, о пролетарской солидарности, о грядущей победе коммунизма. И что вы думаете?.. Несчастный романтик осилил и эту премудрость. Талантливый человек должен быть талантливым во всём. Из-под его пера выходили настоящие шедевры. И это признавал не только Жорик, но и партийные функционеры рангом повыше. Очень скоро Юрику предложили перейти на постоянную работу в Комиссариат просвещения, к Надежде Константиновне Крупской. За полгода он совершил головокружительную карьеру и в результате занял пост замзава какого-то отдела. А в девятнадцатом году, когда жизнь в стране стала понемногу налаживаться и большевики открыли в Москве Социалистическую академию, Юрий Лапин стал профессором и начал читать лекции по немецкой литературе. Наконец-то, он занялся своим любимым делом. Даже к заброшенной диссертации вернуться решил. В двадцать втором у них родился сын, которого они то ли в честь деда, то ли в честь любимого писателя назвали Фёдором. О большем они даже мечтать не могли!.. И опять, сначала потихоньку, а потом всё сильнее и сильнее где-то в глубине души стало укрепляться убеждение, что всё у них складывается хорошо, а все неприятности остались далеко позади. И в самом деле, Федя рос крепким смышлёным мальчиком, дела в ИФЛИ, где Юрик стал преподавать с тридцать шестого года, складывались необыкновенно удачно, Лиля после долгих лет вынужденного безделья тоже нашла интересную работу: устроилась в отдел рукописей Румянцевской библиотеки. А главное – непонятно почему, но репрессии тридцатых годов обошли Лапиных стороной. Они каждый день ждали ареста, а их не трогали. Даже Жорика Париянца, пламенного борца за народное счастье, в тридцать шестом году арестовали и после двухмесячных допросов на Лубянке и в Бутырке отправили в ссылку на пять лет. Перед отъездом в Аркалык, где он должен был отбывать наказание, он зашёл к Лапиным, всё им рассказал, плакал и никак не мог смириться с тем, что вот его, настоящего большевика, наказали, а безпартийную семью, которая целых три года прожила за границей, почему-то оставили в покое. Впрочем… Понять логику товарищей из ГПУ было подчас невозможно. Если она вообще в этом заведении водилась… Логика.

Не знали они тогда, что самые главные испытания их ожидают впереди.

Лиля замолчала. Вспоминать невесёлое прошлое всегда трудно, оттого и зарывает человек, как правило, все свои негоразды поглубже, подальше, стараясь забыть или, по крайней мере, утишить непреходящую боль, но, открывая перед Богомоловым запутанную историю своей некультяпистой жизни, она словно сбрасывала с души тяжкий груз невысказанных страданий. По правде сказать, поговорить ей было не с кем.

По Тверскому бульвару шли люди, счастливые мамы везли в колясках своих детей, весёлой гурьбой пробежала ватага школьников, и никому из них было невдомёк, что два пожилых человека, мирно сидящих на скамейке, только что у них на глазах ещё раз пережили свою бурную и очень нелёгкую жизнь, которая выпала на долю трёх поколений российских интеллигентов.

– Когда началась война, – продолжила после молчания Лиля, – мои мужики, не сговариваясь, помчались в военкомат, стали кричать и требовать, чтобы их отправили на фронт добровольцами. Юрику, конечно, отказали. Кому в армии такой "дохляк" нужен?.. А Феде велели немного подождать. Сынуля наш страшно расстроился, решил, что ему просто отказали, потому как в июне сорок первого ему и восемнадцати ещё не исполнилось… И, конечно, мальчику обидно стало… Из-за такой ерунды!.. Одним словом, Фёдор страшно переживал… Ведь он был у нас сильным, здоровым мальчиком… Второй разряд по боксу имел… И вот, к нашей общей радости, в сентябре его опять вызвали в райвоенкомат и зачислили в какую-то специальную школу, где готовили сапёров-диверсантов… В тылу у немцев они должны были взрывать мосты, поезда и вообще вредить им повсюду, где такая возможность представится… Надеюсь, ты понимаешь?..

Богомолов кивнул. Он всё понимал и знал наперёд, чем рассказ Лили закончится.

– Извещение о гибели Феди мы с Юриком под Новый, сорок четвёртый, год получили… "Ваш сын геройски погиб при исполнении боевого задания"… И всё… А как погиб?.. Где?.. При каких обстоятельствах?.. Об этом ни слова… Ни звука…

Она не плакала, и от этого было ещё тяжелее смотреть на её окаменевшее лицо и слушать её сухой, лишённый каких бы то ни было интонаций голос.

– Смерть нашего мальчика совершенно подкосила Юрика. Он почти ничего не ел, часами мог сидеть без движения, уставившись в одну точку, совершенно забросил свою работу… А однажды ночью я проснулась от запаха жжёной бумаги. Бросилась на кухню, а там… Юрик сидел на полу и в тазике, где я обычно мыла посуду, жёг свою диссертацию. Он люто возненавидел так горячо любимых им прежде немцев и, помнится, всё повторял: "Нация солдафонов и убийц не имеет права на высокую поэзию!.." И если раньше у немецких романтиков отыскивал и смаковал поэтические красоты, то теперь выковыривал из их стихов один только "грядущий немецкий смрад". В эти страшные дни он без конца повторял одну и ту же строчку из "Германии" Гейне: "То был живодёрни убийственный смрад, удушье гнили и мора…" Я отказывалась понимать, как человека с таким выдающимся интеллектом может поразить эта страшная болезнь – германофобия. Однако, не умом, а скорее сердцем, понимала: переубеждать его безполезно. Здоровье Юрика всё ухудшалось, он таял буквально на глазах, я сходила с ума, но не могла придумать ничего, что вернуло бы его к жизни. Если честно, я ждала самого худшего. Но в апреле в нашей квартире раздался телефонный звонок, и Юрику как специалисту по Германии предложили работу в комиссии, которая расследовала преступления немцев на освобождённых территориях. Он с радостью согласился. Знаешь, очень многие документы и факты, которые потом фигурировали на Нюренбергском процессе, – дело рук моего Юрика. Но что самое интересное, эта работа принесла ему душевный покой. Столкнувшись лицом к лицу с несчастьями миллионов людей, мой бедный Лапин понял, что его личное горе – всего лишь крохотная песчинка в океане вселенской скорби. И, как ни странно, это примирило его с Гейне и немецкими романтиками. Вот так закончилась для нас эта страшная война.

Она опять смолкла и после короткой паузы как-то буднично и невзначай продолжила:

– После выступления Жданова Юрика арестовали в числе первых. Дали пять лет, и я его больше не видела. Хочется верить, в лагере ему недолго пришлось мучиться. Крепким здоровьем он никогда не отличался, очень любил вкусно поесть, а после обеда часика полтора поваляться на диване… Так-то вот… Ну, а меня тут же выставили из "Ленинки" и как жену "безродного космополита" на пять лет отправили в ссылку на север, в Архангельскую область. Есть там замечательно красивая речка Пинега, и живут на берегах её удивительно добрые и красивые люди. Так что вспоминаю я о свой ссылке с нежностью и благодарностью. Честное слово. Как Сталин умер, никого не спросясь, вернулась в Москву. На работу по специальности с такой биографией, как у меня, никуда не брали, вот и стала я театральные билеты продавать и, знаешь, ничуть об участи своей не жалею. Да-а!.. Очень интересную жизнь я прожила… Согласись.

Алексей Иванович согласно кивнул. Он посмотрел на идущих по бульвару людей и вдруг как-то необыкновенно ясно, отчётливо осознал, что все они – и молодые, и старые, все, без исключения, прожили "очень интересную жизнь". Все, как один.