Приключения англичанина - Алексей Шельвах

Поеживаясь под испытующими взглядами гостей, Оливер прочитал письмо. Его спросили, не считает ли он предложение лордов беспардонной провокацией. Беседа длилась несколько часов, мама за это время выкурила пачку «Беломора», я тоже нервничал, чуя неладное, хныкал, не удавалось составить простейшие слова.

Потом гости попрощались и удалились. Бледный папа вошел в кухню.

– Эмилия, – пролепетал он, – мои верлибры… кажется, мои верлибры станут достоянием советской словесности…

– Боже мой, какой ужас, – сказала мама.

Переломлена пополам папиным сообщением, она села на табурет и закрыла лицо руками.

– «Ленинградская правда», – бубнил Оливер, глядя мимо мамы, – скоро опубликует мои верлибры с доброжелательным предисловием критика Дурнова. В эти часы советские товарищи по перу работают над эквивалентным эхом моего стиха для советского уха…

Я ничего не понял, кроме того, что случилось нечто невероятно постыдное, громко заплакал, уронил кубик.

Мама взяла себя в руки, а меня на руки, усыпила укачиванием.

И лишь много лет спустя узнал я, что в тот вечер Оливер под диктовку гостей написал резкую отповедь лордам, в коей противопоставил ихнему кризису культуры принципы социалистического реализма.

На следующий день одно стихотворение моего папы было действительно опубликовано в «Ленинградской правде» – с портретом и пояснением, что вот, де, живет в нашей стране прогрессивный английский поэт, подвергавшийся на Западе преследованиям и попросивший у советского правительства политического убежища, и живет прекрасно, пишет стихи, какие хочет, печатает их в центральной прессе. Портрет получился ужасным: прилизанный улыбающийся Оливер – в пиджаке и с галстуком, а перевод убедительно продемонстрировал богатство рифменных ресурсов советской словесности.

Также Оливеру предложили читать лекции по теории верлибра в помещении городского Лектория. Раз в неделю и за довольно приличные деньги.

Через месяц Оливер уволился с предприятия и начал готовиться к лекциям. Ему было разрешено пользоваться источниками в отделении иностранной литературы при Публичной библиотеке, куда он поначалу и ходил ежедневно – просиживал там часами, конспектировал, размышлял. Книги были, правда, все старые, двадцатых-тридцатых годов. Для ознакомления с текущей литературой требовалось специальное разрешение Первого отдела, каковое выдавать не спешили.

И вот настал день, когда он впервые вошел в зал Лектория, чтобы поделиться с предполагаемой аудиторией соображениями о перспективах развития английского верлибра. Зал был плохо освещен и, фактически, пуст, лишь в первом ряду сидели человек пять в одинаковых костюмах, и кто это такие, Оливер понял сразу, – конечно, его работодатели (они же и кураторы).

Выйдя на сцену и узрев специфические физиономии этих любителей поэзии, Оливер мгновенно почувствовал тошноту, у него задрожали руки и ноги, холодный пот, смешиваясь с горячим, заструился между лопаток. Он подумал с горькой усмешкой: «А чего же ты еще ждал, жалкий конформист?»

Стараясь ступать как можно тверже, подошел к трибуне, раскрыл тетрадку с конспектами и сказал сиплым от волнения голосом:

– Дорогие товарищи… – «О my God, ну и рожи, даже матросики на бриге «Уоллес» выглядели не такими дебилами, а ведь это соль здешней земли, рыцари революции, идальго от идеологии. Неужели вон тот, в центре, похожий на шимпанзе, будет слушать мою лекцию? Да он же уснет через пять минут, да он же…– Дорогие товарищи, разрешите в качестве вступления прочитать вам стихотворение, в котором я попытался предупредить сомнения относительно моей преданности единственно правильному учению… – Оливер, что называется, зарапортовался и, сообразив, что это ему не в плюс, перешел непосредственно к декламации.

Эклога

Одна из лучших, самых алых, зорь над лугом.

Вот ветр проносится с ему присущим звуком,

Вот слышно, как запел рожок (с погранзаставы),

А вот – совсем вдали – аукаются кравы.

Как метроном, попукивает кнут.

Как одуванчик, пролетает парашют.

Матерый диверсант под номером трехзначным,

Весьма довольный приземлением удачным,

Вдруг сильно побледнел и с видом дурака

Поспешно принялся ощупывать бока:

«Похоже, где-то я бумажник обронил…

Ворона! Ротозей! – так он себя бранил. –

Пропали адреса конспиративных явок!

Плюс боевой комплект отравленных булавок!

И денег пачка, чтобы с болтунами водку пить!

Все растерял! Shit! Fuck! Что делать мне, как быть?

Ползком обратно пробираться до границы?»

Шпион внезапно слышит свист цевницы.

Вот крадется на звук и сквозь кустарник зрит:

Как лампочка, огнь на земле горит,

Пред пламенем младенец прыгает, и видно, что – Ванятка;

За поясом кнута желтеет костяная рукоятка;

Глаза стеклянные; как мокрый мел, власы;

Как медный бубенец, на шее прыгают часы –

Двенадцать черных цифр в эмалевом кружке,

Но стрелок нет… Шпион от зрелища в тоске.

Понятно, совесть пред убогим нечиста.

Меж тем Ванятка вновь соединил уста

С отверстиями. Свистом инструмента упоен,

В слезах выходит из укрытия шпион!

Ванятка зраком, как зверок, сверкает.

«Ты, верно, душегуб?» Шпион опровергает

сужденье пастушка тем, что сдается в плен –

ручонки вверх, дрожание колен…

Он признает Ванятки превосходство над собою

И сетует на жизнь, обиженный судьбою:

«Вперяясь в белый лист бумаги

до помрачения зениц,

успел я только черновик отваги…

зачем секундные порхают стрелки птиц?

Кто ж в юности не мнил, что родился героем –

Таким, какого еще не было на свете?

Но задохнулся ангелоид

Под колпаком стеклянной тверди!

Еще присутствует чернильная отвага,

Но странен стихотворства труд усердный.

Не много знал, состарился однако.

Уже не юноша, а просто смертный…»

Так восклицает иностранец, вовсе не шутя.

Во все глаза безмолвствует дитя.

Оливер перевел дух и посмотрел на слушателей. Четверо, и правда, безмолвствовали и, кажется, спали с открытыми глазами, а вот пятый… пятый, похожий на шимпанзе, одобрительно улыбался и показывал Оливеру поднятый вверх большой палец. Не успел Оливер обрадоваться, мол, надо же, нашелся у него почитатель даже в этом одиозном ведомстве, как шимпанзе вскочил с кресла и полез на сцену.

– Молоток! – закричал он, подступая к Оливеру с распростертыми объятиями. – Почти по-русски насобачился! Даже в рифму!.. Дай-ка я тебя обниму, братишка…

– Простите… Право, не стоит…– пробормотал смущенный (польщенный!) Оливер.

– Да ладно, будь ты проще! Мы же не в Англии! – отвечал почитатель, а был он ростом не более четырех футов, кривоногий, с жестким черным бобриком, низким лбом и близко посаженными глазами. Сходство с приматом стало абсолютным, когда он, подпрыгнув, обхватил Оливера цепкими ручищами за шею и повис на нем, приговаривая: – Ну, здравствуй, здравствуй!

Шокированный Оливер попытался стряхнуть фамильярного меченосца, – сначала как бы невзначай, затем несколько более энергично – ничего не получилось, примат вцепился мертвой хваткой и знай твердил: – Братишка! Братишка!

Все-таки Оливеру удалось отодрать его от себя, и даже отшвырнуть, да так, что тот кувырком скатился со сцены, правда, ловко приземлился на ноги.

– Извините, я не понимаю… Что за панибратство… – сказал Оливер.

– Не узнаешь? Я же Алан Арброут! – чуть не плача воскликнул примат и, обернувшись к сидящим в первом ряду, пояснил: – А это братик мой Оливер! Вот и свиделись наконец-то!

Проснувшиеся кураторы с умильными улыбками переглядывались и толкали друга дружку в бока, изображая радость по поводу встречи двух братьев, которых жизнь сначала разлучила, а теперь снова свела при посредничестве самого гуманного в мире государства, вот оно как бывает, в жизни-то, почище, чем в романах.

– Какой еще Арброут? – резко спросил Оливер. – Не знаю я никаких… – Тут он осекся, дико воззрился на шимпанзе и вдруг закричал (визгливо, с истерическими нотками): – Прекратите надо мной издеваться! Мало вам, что в лагерь засадили, что не печатаете… Суки, п-па…

Шимпанзе ответил негромко, но так спокойно, что стало ясно: давешние плачущие интонации – всего лишь дурачество, юродство, если не насмешка:

– Ну-ну, не горячитесь, милорд. Преподавательница французского языка, мисс Боадицея Арброут, надеюсь, вам еще памятна? Не забыли, надеюсь, учительницу первую свою?