Сибирский ковчег Менделеевых - Вячеслав Юрьевич Софронов

Дима, видя их непонимание, молчал, повернув голову в сторону. Павел, до этого молчавший, решил поддержать брата и тоже подал голос:

– Мы это все уже знаем: читать умеем и считать, а там требуют, чтоб наизусть все учили.

Владыка с интересом слушал их и потом вступился за мальчиков:

– А я их понимаю. Мне тоже поначалу было не интересно и лишь потом стал понимать, что нужна система изучения хоть математики, хоть латинского языка. Неокрепший ум противится этому. Ему хочется чего-то нового, неизвестного. А большинство предметов скучны и однообразны. У нас в семинарии вся учеба велась на латыни, а потому мы не понимали и половины всего. Но благодаря этому я мог потом выучить любой другой язык и читать книги авторов на их родном языке. Но все это мне стало понятно далеко не сразу. Потому не будем так строги к вашему отроку. Я рад, что он честно ответил на мой вопрос, а мог просто соврать. Вот это главное.

Своими словами он снял возникшее напряжение, и родители успокоились, отпустив детей к себе. Но Мария Дмитриевна не раз потом вспоминала ответ сына и думала: «Ох, нелегко ему придется в жизни при такой честности. Но что делать, лучше жить, не кривя душой, а там, глядишь, господь его не оставит».

Глава восемнадцатая

Уже вернувшись обратно в город, она неоднократно вспоминала ответ сына владыке и должна была признаться самой себе, что на самом деле ожидала нечто подобное. Она давно замечала за ним подобную прямолинейность, граничащую с мальчишеским упрямством и несогласием подчиняться устоявшимся нормам поведения, если они не совсем совпадали с его внутренними убеждениями. Казалось бы, в таком возрасте рано еще говорить о каких-то чертах характера, но в Диме они давали себя знать едва ли не с первых лет жизни. И хотя он рос в большой семье и был самым младшим, к тому же болезненным ребенком, но рос эдаким дичком, остающимся даже в мелочах самим собой, неуступчивым и во многом противоречивым.

Если его брат Павел за обеденным столом вел себя тихо, незаметно, старался во всем копировать взрослых, то Дима наоборот ел торопливо, не обращая ни на кого внимание, стремился первым выскочить из столовой, не доев и половины того, что клали ему на тарелку. Все это вызывало раздражение Ивана Павловича, и он неоднократно заводил младшего сынишку в свой кабинет, где подолгу читал ему морали и наставлял. Первые пять минут Дима делал вид, будто бы слушает престарелого отца, изрекающего прописные истины, а потом начинал ерзать, зевать, косил глаза в сторону окна, ведущего на улицу, где изредка, на мгновение, обозначался размытый контур прохожего; вскоре его внимание привлекали узоры на стенах, корешки книг на полке, расставленные шахматные фигуры на низком столике меж кресел.

Первым из них обычно сдавался Иван Павлович и переключался с надоедливых, докучливых наставлений на обычную беседу отца с неразумным отроком.

– Дмитрий, скажи ты мне, старому, почему так ведешь себя? Ну чего тебе не хватает?

– Неинтересно так, – почти той же фразой, что и владыке, отвечал он.

– А как бы ты хотел? Не может все быть интересным, так не бывает. Кто-то должен и скучную работу делать.

– Не знаю, наверно кто-то должен…

– Вот и привыкай. Чтоб было интересно, нужно полюбить то, что ты делаешь.

– Это как? – наконец проявил интерес Дима.

– Да просто. Вот ты, я заметил, латынь не любишь.

– Точно, – кивнул тот, – скукота.

– Но ведь на этом языке древние народы говорили, письма друг другу писали. Это и Цицерон, Гораций, Юлий Цезарь, в конце концов.

– И что? Они все давно умерли, зачем мне их язык? Он мне совсем не нужен.

– Ошибаешься. Все научные работы пишут именно на латинском языке. И это никто не в силах изменить. Он был и остается языком, который понятен всем народам…

Последний довод отца, казалось бы, дошел до сына и на этот раз он не спешил с ответом.

– Вот только ты им никогда не овладеешь, если не полюбишь. Душу свою открой, – продолжил Иван Павлович, – оно как с человеком: ты к любому присмотрись внимательно, найдешь много для себя интересного. И так во всем. Скучной работы не бывает. Недаром говорят: «Кто любит науки, тот не знает скуки». И от себя добавлю – наоборот тоже верно будет.

– Верно что? – не понял младший Менделеев.

– Значит, тот, кто скучает, наукой и вообще любым трудом вряд ли станет заниматься.

– Ой, всё, – не выдержал Дима, – запутался я. Давай лучше в шахматы сыграем.

– Опять плакать начнешь, как обыграю тебя, – с издевкой спросил отец. – Вот Павлик, тот как-то без слез обходится. А ты, как девчонка, реветь начинаешь.

Действительно, если Иван Павлович выигрывал у Павла, который для своих лет неплохо играл в шахматы, но отцу обычно проигрывал, тот свой проигрыш переносил стойко и лишь желваки ходили у него на лице, да щелки глаз сужались еще больше. А вот Дима, проиграв, не мог сдержать слез, убегал в дальнюю комнату, где прятался ото всех и обратно появлялся далеко не сразу. Но при этом он едва ни каждый вечер заходил в отцовский кабинет и молчаливо усаживался возле шахматного столика.

– Будем играть? – словно не расслышав фразы отца про его слезливость, спросил он.

– Давай только не обижайся потом, – согласился Иван Павлович, усаживаясь в низенькое кресло.

Дима, играя белыми, как обычно, неплохо начал партию, быстро вывел все легкие фигуры, нацелившись на королевский фланг. Иван Павлович в ответ неспешно выстраивал крепкую защиту: рокировался, усилил центр ферзем, стараясь нейтрализовать прорыв белых фигур. Но Дима, несмотря ни на что, рвался в бой, разменял коней и, не думая о собственной защите, двинул вперед пешки. Иван Павлович, слегка подумав, разменял ферзей, выиграв при этом пару пешек, в ответ сын тяжело запыхтел и сделал неосторожный ход ладьей, подставив ее под слона.

– Подумай хорошенько, – указал ему отец на ошибку, – обычно игроки таких ошибок не прощают.

Дима снова крякнул и, ни слова не сказав, переходил. Но вот когда Иван Павлович подставил одну из своих фигур, то она была тут же съедена безжалостным противником.

– Вот ведь беда, зевнул. Можно переходить? – полушутя спросил он.

– Нет, нет, нет, – возбужденно замахал руками сын. – Ты и так выигрываешь, нельзя!

В результате их силы сравнялись, Димина атака неожиданно захлебнулась и к концу партии каждый из них остался с несколькими фигурами и пешками, не считая королей. И вот тут сын, поставив на разные горизонтали две своих ладьи,