Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины - Владимир Ильич Порудоминский

сценку. Когда господин, владелец дачи, по тревоге явился к жене, «она в пестром шелковом халате, который ей очень нравился, но о котором она теперь не думала, стояла в детской с доктором над горшком и светила ему туда свечкой.

Доктор с внимательным видом, в пенсне, смотрел туда, палочкой ворочая вонючее содержимое.

– Да, – сказал он значительно…»

В пору создания «Войны и мира» идеалы и устремления Толстого еще не оказываются в решающем, роковом противостоянии его «мысли семейной». «Ягоды» пишутся, когда уже произнесен приговор дармоедам-внукам.

Живые и умирающие

В одном из очерков, объединенных названием «Три дня в деревне», Толстой рассказывает, как с врачом объезжает больных крестьян.

Приезжаем, входим вместе в избушку. Небольшая, но чистая горница, в середине люлька, и женщина усиленно качает ее. За столом сидит лет восьми девочка и с удивлением и испугом смотрит на нас.

– Где он? – спрашивает врач про больного.

– На печи, – говорит женщина, не переставая качать люльку с ребенком.

Врач всходит на хоры и, облокотившись на печку, нагибается над больным и что-то делает там…

Я всхожу тоже на хоры, вглядываюсь в темноту и только понемногу начинаю различать волосатую голову человека, лежащего на печи.

Тяжелый, дурной запах стоит вокруг больного. Больной лежит навзничь. Врач держит его за пульс левой руки.

– Что он, очень плох? – спрашиваю я.

Врач не отвечает мне и оборачивается к хозяйке.

– Запали лампу, – говорит он…

Он берет лампу и продолжает свои исследования над больным…

Я… опять спрашиваю, что больной.

Врач, все еще занятый больным, тихим голосом говорит мне одно слово.

Я не расслышал, что он сказал, и переспрашиваю.

– Агония, – повторяет врач сказанное слово и молча слезает с хор и ставит лампу на стол.

Ребенок не переставая кричит и жалостным, и озлобленным голосом.

– Что ж, аль помер? – говорит баба, точно поняв значение слова, сказанного врачом.

– Нет еще, да не миновать, – говорит врач.

– Что ж, за попом значит? – недовольно говорит баба, все сильнее и сильнее качая раскричавшегося ребенка.

– Добро бы сам дома был, а то теперь кого найдешь, – гляди все за дровами уехали.

– Больше тут мне делать нечего, – говорит врач, и мы выходим…

Едем домой и дорогой молчим. Думаю, что оба испытываем одинаковое чувство.

– Что у него было? – спрашиваю я.

– Воспаление легких. Я не ждал такого скорого конца. Организм могучий, но зато и условия губительны…

И опять замолкаем и едем молча довольно долго.

– Я не заметил на печи ни постели, ни подушки, – говорю я.

– Ничего, – говорит врач.

И, очевидно, понимая, о чем я думаю, говорит:

– Да, вчера я был в Крутом у родильницы. Надо было для исследования положить женщину так, чтобы она лежала вытянувшись. В избе не было такого места…

Молча доезжаем до дома. У крыльца стоит великолепная пара коней цугом в ковровых санях. Кучер-красавец, в тулупе и мохнатой шапке. Это сын приехал из своего имения.

Вот мы сидим за обеденным столом, накрытым на десять приборов. Один прибор пустой. Это место внучки. Она нынче не совсем здорова и обедает у себя с няней. Для нее приготовлен особенно гигиенический обед: бульон и саго.

За большим обедом из четырех блюд, с двумя сортами вин и двумя служащими лакеями, и стоящими на столе цветами, идут разговоры.

– Откуда эти чудесные розаны? – спрашивает сын. Жена рассказывает, что цветы эти присланы из Петербурга какой-то дамой, не открывающей своего имени.

– Такие розаны по полтора рубля за штуку, – говорит сын. И он рассказывает, что на каком-то концерте или представлении закидали всю сцену такими цветами. Разговор переходит на музыку и на большого знатока и покровителя ее.

– А что? Как его здоровье?

– Да все нехорошо. Опять едет в Италию. И всякий раз – проведет там зиму и удивительно поправляется.

– Переезд тяжел и скучен.

– Нет, отчего же, с экспрессом всего тридцать девять часов.

– Все-таки скука.

– Погоди, скоро летать будем.

Очерк называется «Живущие и умирающие».

Неужели это так надо?

Размышляя о медицине, Толстой с особенной ясностью постигает неправильность общественного устройства, при котором все поставлено с ног на голову: «Вскакивает на теле чирей вследствие порчи всей крови организма, а мы бьем по больному месту и думаем этим исцелить себя от болезни». В записной книжке помечает: «Лечим симптомы болезни, и это главное препятствие лечению самой болезни».

Богатый человек объедается, пьет, курит, развратничает, не занят физическим трудом, превращает ночь в день, а день в ночь, – когда же, расстроив свое здоровье, он является за помощью к врачу, его врачебные визиты, проглоченные им порошки, микстуры, пребывание его на водах, зимние месяцы в Италии оплачивает мужик, всю жизнь пахавший землю, который, заболев, без постели и подушки умирает на печи.

В статье-воззвании «Неужели это так надо?» Толстой пишет: «Для одних людей (богатых), когда они еще только собираются родиться, призывают акушерку, доктора, иногда двух для одной родильницы; приготовляют приданное с сотней распашоночек, пеленок с шелковыми ленточками, приготовляют на пружинах качающиеся тележки; другие же, огромное большинство, рожают детей где и как попало, без помощи, завертывают в тряпки, кладут в лубочные люльки на солому и радуются, когда они умирают…

Одни, когда заболевают, то, не говоря о всех возможных водах, всяком уходе и всякой чистоте и лекарствах, переезжают с места на место, отыскивая самый лучший целебный воздух; другие же ложатся в курной избе на печку и с непромытыми ранами, отсутствием всякой пищи, кроме сухого хлеба, и – воздуха, кроме зараженного десятью членами семейства, телятами и овцами, гниют заживо и преждевременно умирают».

Невозможно признать благотворность медицины, когда множество здоровых, нужных миру тружеников от непосильной работы, от нелеченных болезней умирают едва дожив до тридцати, а в это время все средства медицины употребляются для пользования какой-нибудь никому не нужной богатой старухи.

В «Воскресении» действует «лежачая дама», как насмешливо обозначает ее Толстой, – княгиня Корчагина: «Она восьмой год при гостях лежала, в кружевах и лентах, среди бархата, позолоты, слоновой кости, бронзы, лака и цветов и никуда не ездила и принимала, как она говорила, только «своих друзей». Оберегая увядающие черты, княгиня проводит день в своих покоях, отгораживаясь от солнца тяжелыми гардинами, обед, «очень утонченный и очень питательный» съедает всегда одна, «чтобы никто не видал ее в этом непоэтическом