Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины - Владимир Ильич Порудоминский

class="p1">То, что пишется в трактате об опере, об искусстве, – своего рода ключ, который помогает отомкнуть дверь, проникнуть и в суть суждений Толстого о медицине. Только сначала нужно, как мы уже усвоили, держа в руке этот ключ, продвинуться «по радиусу к центру» толстовского миропонимания, к тем строкам «Исповеди», где он пишет, как почуял, «что если я хочу жить и понимать смысл жизни, то искать этого смысла мне надо не у тех, которые потеряли смысл жизни и хотят убить себя, а у тех миллиардов отживших и живых людей, которые делают жизнь и на себе несут свою и нашу жизнь». И далее – к знаменитому, в той же «Исповеди», признанию: «Со мной случился переворот, который давно готовился во мне и задатки которого всегда были во мне. Со мной случилось то, что жизнь нашего круга – богатых, ученых – не только опротивела мне, но потеряла всякий смысл. Все наши действия, рассуждения, наука, искусство – все это предстало мне как баловство. Я понял, что искать смысл в этом нельзя. Действия же трудящегося народа, творящего жизнь, представились мне единым настоящим делом».

Толстой смотрит на медицину глазами трудящегося народа, и такой взгляд убеждает его, что главное бедствие, от которого происходят, и распространяются, и не излечиваются болезни, – в самом общественном устройстве – в бедности народа и приспособлении медицины к потребностям и возможностям богатых. Чтобы лечить больного, будучи убежденным, что принесешь ему пользу, врач нуждается в инструментах, лекарствах, средствах гигиены, обеспечении больного хорошей квартирой, питанием – всё это стоит денег, которых у трудящегося нет, но есть у того, кто живет за счет трудящегося. Вот и получается, что для того, чтобы вылечить одного имущего больного, врачу нужно заморить сотню тех, которые понесут эти расходы. Ни на чем так не очевидно, как на медицине, ложное устройство нашего общества.

И, конечно, первые упреки обращены к себе, и постоянная боль совести не искупает для него самого его непоследовательности, уступок близким, привычному образу жизни. Осудительное «а сам-то!», не только со стороны слышимое, но несмолкаемо звучащее в душе, под впечатлениями жизни бередит старые раны и наносит новые.

Отмечает в дневнике: заболел девятилетний сын, Миша, Софья Андреевна посылает за одним врачом, потом за другим. Если верить в медицину, верить, что «доктор 10-рублевый» спасает, то можно оправдать бедняка, который за десять рублей решится на убийство, чтобы спасти своего ребенка, Когда столь ценимый им Захарьин советует прислать для больного Льва Львовича из деревни в Москву корову, Толстой возмущается: «Причина несчастного положения Льва Львовича – богатство. Пришла фантазия выписать корову – едет корова; еще придумает доктор какой-нибудь вздор – сейчас исполняется».

В начале 1900 года Татьяне Львовне, дочери, в клинике Московского университета делают операцию в связи с воспалением лобных пазух, фронтитом. Толстому, ожидающему исхода, предлагают войти в операционную. Он видит (его описание): «лежит труп желто-бледный, бездыханный, ноги выше головы, и в закинутой голове дыра в черепе… кровавая и глубокая пальца в три, и толпа белых смотрит, а один ковыряет» («белые» – «куча врачей в белых халатах с зеркалами на лбу»). По воспоминаниям, Толстой побледнел и зашатался; его подхватили под руку. Но вечером того же дня, рассказывая в письме про операцию, про свое беспокойство и страх, про любимую Таню и ее состояние, прибавляет: «И главное: лечить отдельно каждый себя за 50, 500, 5000 не должен и не может. Не должен потому, что другие мрут без помощи, и помогать нужно всем, а не каждый только себе и своим…»

Сколько боли в душе должно накопиться, как совесть должна быть уязвлена, чтобы вырвалось горестное признание: «Я не могу радоваться внукам. Я знаю, что из них непременно вырастут дармоеды». А ведь вырвалось!..

Он присматривается к медицине и с той, и с этой стороны, всюду находит причины для критики, опровержения. Но главное все-таки здесь, в этом «пока медицина служит лишь богатым классам, то черт с ней», как крепко припечатал однажды в пылу беседы. И объяснил, открывая всю силу своего страдания: «Это какой-то возмутительный, безнравственный порядок, при котором богатая купчиха, имеющая возможность выписать Шарко <известный французский невропатолог> из Парижа, вылечивается, а жена дворника, страдающая такой же болезнью, даже в меньшей степени, умирает, так как никто к ней не приедет на помощь. Если существует такого рода справедливость, то из-за этого можно бы повеситься».

«Индейская легенда»

В 1903 году Толстой пишет легенду «Труд, смерть и болезнь», которая, якобы «распространена среди индейцев Южной Америки».

Легенда рассказывает, что Бог, желая связать созданных им людей, придумал для них труд. Он полагал, что хорошо трудиться они смогут лишь сообща. Но вскоре убедился, что затея не удалась. Одни заставили других работать на себя, отнимали то, что производили эти другие. Тогда Бог придумал для людей смерть: не будут же люди, зная, что жизнь их всякую минуту может прекратиться, жить врозь, в ссорах, омрачать друг другу отпущенный им срок. Но люди более сильные, угрожая смертью, покорили более слабых, и на земле стало еще больше ненависти и страха. Тогда Бог наслал на людей всякого рода болезни.

«Бог думал, что когда все люди будут подвержены болезням, то они поймут, что здоровым надо жалеть больных и помогать им с тем, чтобы, когда и они будут больны, здоровые помогали бы им». Но: «Те самые болезни, которые, по мысли Бога, должны были соединить людей, еще более разъединили их. Люди – те, которые силою заставляли других на себя работать, заставляли их силою ходить за собою во время болезней и потому сами не заботились о больных. Те же, которых силою заставляли работать на других и ходить за больными, были так измучены работой, что им некогда было ходить за своими больными, и они оставляли их без помощи…

Тогда Бог сказал себе: если и этим средством нельзя довести людей до того, чтобы они понимали, в чем их счастие, то пускай они сами доходят своими мучениями. И Бог оставил людей одних».

Только в самое последнее время, – заканчивает легенду Толстой, – и то лишь некоторые люди стали понимать, «что труд не должен быть пугалом для одних и принудительной каторгой для других, а должен быть общим радостным делом, соединяющим людей», что перед лицом неизбежно угрожающей смерти разумное дело всякого человека «в согласии и любви провести предназначенные каждому года, месяцы, часы или минуты», стали понимать, «что болезни не только не должны быть причиной разделения, а, напротив, должны быть причиной любовного