Этюды о Галилее - Александр Владимирович Койре

говоря современным языком, не различает тяжесть и массу. И по этой причине он не считает тяжесть «силой», воздействующей на тело, а чем-то, чему тело «подвержено», чем-то, что принадлежит самому телу. Поэтому тяжесть не претерпевает никаких изменений ни во времени, ни в пространстве. Тело весит столько-то везде и всегда и падает с одинаковой скоростью там, где его расположили, – вблизи центра Земли или же, напротив, среди звезд692. Разумеется, Галилей вполне может, следуя примеру Архимеда, отвлечься, абстрагироваться от реальности, не принимая во внимание действительное направление движения земных тел (в чем, впрочем, Симпличио и Сагредо693будут единодушно его обвинять); он может ради оправдания этого хода представить свой архимедовский мир как примерный набросок (и это было бы верно, причем вдвойне: архимедов закон свободного падения – это приблизительное описание реального закона, который куда более сложен; и архимедовский мир, отталкиваясь от геометрического мира, представляет собой примерный набросок мира физического), он не может далее развить эту «абстракцию», потому что тяжесть, как мы неоднократно могли видеть, является сущностным и неотделимым качеством физического тела.

Физика Галилея объясняет то, что есть, через то, чего нет. Декарт и Ньютон идут еще дальше: их физические теории объясняют то, что есть, через то, чего не может быть; они объясняют реальное через невозможное. Галилей, как мы видели, этого не делает. Не станем ставить ему это в упрек. Действительно, эта невозможность – инерциальное движение по прямой – в каком-то смысле менее невозможна для Ньютона и Декарта, чем для Галилея. Или, если угодно, невозможность этого движения не одинакова, она имеет различную структуру.

Для Ньютона прямолинейное движение брошенного тела невозможно, потому что действие других тел его изменяет, смещает и препятствует ему. Тело могло бы двигаться по прямой, только если бы оно находилось в пустом пространстве. Это условие, конечно же, невыполнимо. Но оно невыполнимо лишь практически. Ибо Бог, на худой конец, вполне мог бы реализовать это условие.

Невозможность инерциального движения у Декарта имеет более глубокие причины. Безусловно, у него, как и у Ньютона, речь идет о своего рода внешней невозможности: тело не может двигаться по прямой линии, потому что другие, окружающие тела мешают ему в этом. Но изолированное тело, по мнению Декарта, невозможно помыслить. Сам Бог не смог бы устранить все препятствия, которые с необходимостью стоят у него на пути. Наконец, у Галилея невозможность и вовсе не внешняя. Если никакое тело не может двигаться по прямой, то это не потому, что оно непременно встречает препятствия или его что-то притягивает и это мешает ему двигаться прямолинейно. Причина того, что оно не движется прямолинейно, заключается в нем самом. Его вес тянет его вниз. И если бы у него вдруг отняли этот вес, его движение не «выправилось» бы, а исчезло вместе с физическим существованием тела.

Таким образом, мы смогли установить, что Галилей не формулировал принципа инерции. Путь, который от строго упорядоченного Космоса средневековой и античной науки ведет к бесконечной Вселенной классической науки, он прошел не до конца. Это дано было сделать лишь Декарту.

Заключение

И тем не менее недаром историческая традиция видит в Галилее отца классической науки, ведь именно в его работе, а не в работе Декарта694 впервые в истории человеческой мысли реализуется идея математической физики и, более того, идея физического математизма.

Таким образом, сложный вопрос, который обсуждается на протяжении всего «Диалога» и который служит подспорьем всех его дальнейших разработок, – вопрос, который еще более важен (несмотря на ограниченность масштабов), чем вопрос о значимости двух астрономических систем, – это вопрос о значении двух типов философии. Ведь разрешение астрономической проблемы зависит от того, как устроена физическая наука, что, в свою очередь, подразумевает предварительное разрешение философской проблемы о природе и структуре этой науки. А это означает, in concreto, что речь идет о том, чтобы выяснить, какова роль математики в построении науки о реальном.

Роль математики в физике – проблема не новая, совсем наоборот: в течение двух тысяч лет она составляла предмет философских размышлений и дискуссий. И Галилей отнюдь не обходит ее стороной. Во времена своих юных, студенческих лет, когда он посещал курс по философии, который читал Франческо Бонамико, он смог узнать, что вопрос о роли и природе математики составляет важнейший предмет споров между Аристотелем и Платоном695.

Несколько лет спустя, по возвращении в Пизу – на этот раз уже в роли преподавателя, – Галилей благодаря своему товарищу и коллеге Джакопо Маццони, автору труда, посвященного взаимоотношениям Платона и Аристотеля, нашел подтверждение тому,

что нет <…> иного вопроса, т. е. разночтения, которое бы давало место для стольких размышлений благородных и прекрасных <…> как этот вопрос: является ли использование математики в естествознании в качестве инструмента доказательства и среднего термина доказательства, уместным или же неуместным; иными словами, дает ли нам это некоторую истину или же, наоборот, это вредно и опасно. Действительно, Платон верил, что математика совершенно пригодна для размышлений о физике. И по этой причине он не раз прибегал к ней для разъяснения физических загадок. Однако Аристотель, кажется, придерживался совершенно противоположного мнения и списывал заблуждения Платона на его любовь к математике696.

Совершенно ясно, что для философского и научного мышления того времени (Бонамико и Маццони, в сущности, лишь выражают общее мнение697) граница между последователями Аристотеля и Платона проступает очень отчетливо: тот, кто считает, что математика обладает высшей ценностью, кто, кроме того, приписывает математическим сущностям действительное значение и главенствующее положение в и для физики, – тот платоник; тот, кто, напротив, считает математику «абстрактной» наукой и, как следствие, приписывает ей меньшее значение, чем наукам – метафизике и физике, – которые занимаются реальностью, кто, в