Две Дианы - Александр Дюма

— А я, господа, из иного разряда, — скромно и просто проговорил незнакомец, стоявший у окна. — Я из тех смиренных мечтателей, перед которыми засиял светильник вашей мысли, и мне захотелось подойти к нему поближе.

— Вы, Амбруаз, непременно займете место среди достойных наших братьев, — ответил ему Ла Реноди. — Да, господа, — продолжал он, обращаясь к Колиньи и к де Безу, — представляю вам пока еще безвестного врача. Он молод, но обладает редким умом и удивительным трудолюбием. И скоро мы будем гордиться тем, что в наших рядах — хирург Амбруаз Парэ!

— О, господин капитан! — с укором воскликнул Амбруаз.

— Вы уже принесли торжественную присягу? — спросил Теодор де Без.

— Нет еще, — ответил хирург. — Я хочу быть искренним и решусь лишь тогда, когда во всем разберусь. Да, у меня, признаться, еще есть кое-какие сомнения. И чтобы внести ясность, я решил познакомиться с вождями Реформации, а если будет нужно, я пойду к самому Кальвину! Свобода и вера — вот мой девиз!

— Хорошо сказано! — воскликнул адмирал.

Тогда Габриэль, взволнованный всем увиденным и услышанным, тоже решил высказаться:

— Позвольте и мне сказать свое слово: я уже понял, где нахожусь, и догадался, почему мой благородный друг господин де Колиньи привел меня в этот дом, где собираются те, кого король Генрих Второй величает еретиками и считает своими смертельными врагами. Но я нуждаюсь в наставлениях, господа. И мэтр Амбруаз Парэ, человек образованный, окажет мне услугу, разъяснив, какую пользу он извлечет для себя, если примкнет к протестантам.

— О пользе здесь не может быть и речи, — возразил Амбруаз Парэ. — Если бы я захотел преуспеть в качестве хирурга, я бы исповедовал религию двора и высшей знати. Нет, господин виконт, дело не в расчете, я руководствуюсь при этом иными соображениями. И если господа мне разрешат, я берусь изложить вам эти соображения в двух словах.

— Говорите, говорите! — в один голос отозвались все трое.

— Я буду краток, — начал Амбруаз, — ибо не располагаю временем… Власть духовная и светская, церковь и государство, до сего времени любыми способами подавляли волю и сознание личности. Священник каждому говорит: «Веруй так», а повелитель: «Делай так». Такой порядок вещей мог существовать лишь до той поры, пока умы были наивны и искали в этом учении опору на своем жизненном пути. Сейчас же мы сознаем свою силу, ибо мы стали сильны. Но в то же время повелитель и священник, король и церковь, не желают отказаться от своей власти, они слишком к ней привыкли. Вот против этого пережитка несправедливости, на мой взгляд, и протестует Реформация. Не ошибаюсь ли я, господа?

— Нет, но вы слишком прямолинейны и заходите слишком далеко, — заметил Теодор де Без.

— В ваших словах заложено семя мятежа, — задумчиво произнес Колиньи.

— Мятежа? — спокойно возразил Амбруаз. — Ничуть. Я просто говорил о революции.

Три протестанта удивленно переглянулись. «Какой, однако, могучий человек», — казалось, говорили их взгляды.

— Необходимо, чтоб вы стали нашим, — живо откликнулся Теодор де Без. — Чего вы хотите?

— Ничего, кроме чести изредка беседовать с вами, дабы ваш светильник озарил кое-какие преграды на моем пути.

— Но вы получите больше, — сказал Теодор де Без, — если обратитесь непосредственно к Кальвину.

— Мне — такая честь? — воскликнул, покраснев от радости, Амбруаз Парэ. — Благодарю вас, тысячу раз благодарю!.. Но, как это ни досадно, я должен с вами расстаться, меня ждут человеческие страдания.

— Идите, идите, — сказал Теодор де Без, — такая причина слишком священна, чтобы мы посмели вас удерживать. Идите и творите благо людям.

— Но, расставаясь с нами, — добавил Колиньи, — помните, что вы расстаетесь с друзьями.

И они дружески распрощались.

— Вот истинно избранная душа! — воскликнул Теодор де Без, когда Амбруаз Парэ ушел.

— И какая ненависть ко всему недостойному! — подтвердил Ла Реноди.

— И какая беззаветная, бескорыстная преданность делу человечности! — заключил Колиньи.

— Увы, — молвил Габриэль, — при таком самоотвержении как мелочны могут показаться всем мои побуждения, адмирал! Реформация, да будет вам известно, для меня не цель, а лишь средство. В вашей бескорыстной великой битве я приму участие только из личных побуждений… вместе с тем я сам сознаю, что, стоя на подобных позициях, нельзя бороться за столь священное дело, и вам лучше отвергнуть меня как человека, недостойного быть в ваших рядах.

— Вы, несомненно, на себя клевещете, господин д’Эксмес, — отозвался Теодор де Без. — Возможно, вы преследуете не столь возвышенные цели, как Амбруаз Парэ, но ведь к истине можно идти разными путями.

— Это верно, — подтвердил Ла Реноди, — всех, кто хочет примкнуть к нам, мы прежде всего спрашиваем: чего вы хотите? И не каждый нам открывает душу так, как только что сделали вы.

— Ну что ж, — грустно улыбнулся Габриэль, — тогда ответьте мне на такой вопрос: уверены ли вы, что обладаете достаточной силой и влиянием, необходимыми если не для победы, то, по крайней мере, для борьбы?

И снова три протестанта удивленно и на сей раз оторопело переглянулись.

Габриэль в задумчивости смотрел на них.

Наконец Теодор де Без прервал затянувшееся молчание:

— С какой бы целью вы ни спрашивали, я обещаю ответить вам по совести и слово свое сдержу. Извольте: на нашей стороне не только здравый смысл, но и сила; успехи веры стремительны и неоспоримы. Ныне за нас не меньше пятой части населения. Мы без оговорок можем считать себя партией силы и, как я полагаю, можем внушать доверие нашим друзьям и страх нашим врагам.

— Если так, — сдержанно произнес Габриэль, — я мог бы примкнуть к первым, с тем чтобы помочь вам бороться со вторыми.

— А если бы мы были слабее? — спросил Ла Реноди.

— Тогда, признаюсь, я бы искал других союзников, — откровенно заявил Габриэль.

Ла Реноди и Теодор де Без не смогли скрыть своего удивления.

— Друзья, — вмешался Колиньи, — не судите о нем слишком поспешно и строго. Я видел его в деле во время осады Сен-Кантена, видел, как он рисковал своею жизнью, и поверьте: тот, кто так рискует, не может быть бесчестным. Я знаю, что на нем лежит долг, страшный и священный, но во имя этого долга он не может ничем поступиться.

— И по этой-то причине я не могу быть с вами откровенным до конца, — сказал Габриэль. — Если сложившаяся обстановка приведет меня в ваш стан, то я отдам вам свое сердце и руку. Но отдаться беззаветно я не могу, ибо посвятил себя делу опасному и неотвратимому, и пока я его не завершил, я не господин своей судьбы. Всегда и везде моя участь зависит от участи другого.