Я знаю, что ничего не знаю - Сократ

идет на единицы.

Молодой Сократ учится у Парменида и Зенона

(Платон. «Парменид»)

– Ты еще молод, Сократ, – сказал Парменид, – и философия пока не охватила тебя, как охватит, по моему мнению, когда не будешь пренебрегать ничем этим. Теперь ты, по своему возрасту, смотришь еще на человеческие мнения.

Парменид Элейский (ок. 515–440 до н. э.) – крупнейший философ, живший до Сократа, впервые сформулировавший тезис о бытии как о самотождестве и тем самым связавший познание природы и логику. Законодатель родного города Элеи. Его ученик Зенон (ок. 490 – ок. 430 до н. э.) развивал мысль о самотождестве, приводя парадоксальные примеры того, что мы не можем мыслить движение или другие формы опыта как самостоятельные, если хотим быть последовательными в созерцании предметов. От положений Парменида отталкивались софисты, делавшие противоположные выводы о многообразии мира и законности любого частного опыта. По сюжету диалога, происходящего в 450 году. до н. э., Пармениду 65 лет, Зенону, его ученику, 40 лет, а Сократу – 20.

Охватила – греческое слово означает «постичь», «схватить», «удерживать», здесь как будто перевернуты привычные нам отношения: не мы «схватываем», «понимаем» философию, а она – нас.

Мнения – любые суждения, противопоставленные истине как самоочевидности, это могут быть и вполне справедливые и правильные формулировки, но имеющие смысл только внутри определенного устройства общения и ситуации. Парменид в своей поэме «О природе» противопоставил «путь истины», по которому идут философы, сохраняя всегда ясность и определенность мышления, и «путь мнения», полный неопределенности, двусмысленности и абсурда.

Скажи-ка мне вот что: тебе кажется, говоришь, что есть некоторые виды, от которых прочие вещи, по участью в них, получают свои названия; причастная, например, подобию становится подобною, величине – великою, красоте и справедливости – справедливою и прекрасною.

Виды – идеи, ключевое понятие философии Платона. Парменид разбирает не понятие идеи как таковой, как об опознаваемости вещи в качестве самостоятельной, но понятие о причастности. Что значит быть причастным – разделять совместный опыт или определенным образом относиться к тому, чему причастен? Парменид показывает несостоятельность бытового представления о разделенном опыте и требует более высокого созерцательного представления.

– Конечно, – сказал Сократ. – Но каждая, воспринимающая вид, весь ли его воспринимает или часть? Или воспринятие возможно еще иное, помимо этого?

– Но какое же? – сказал он. – Так думаешь ли, что весь вид, составляя одно, содержится в каждой из многих вещей – или как?

– Да что же препятствует, Парменид, содержаться ему? – отвечал Сократ.

– Следовательно, будучи одним и тем же самым – во многих вещах, существующих особо, он будет содержаться во всех всецело и таким образом обособится сам от себя.

– Не обособится, – возразил Сократ. – Как, например, день, будучи одним и тем же, в одно и то же время находится во многих местах, и оттого нисколько не отделяется сам от себя; так, может быть, и каждый из видов содержится во всем, как один и тот же.

– Куда любезен ты, Сократ, – сказал Парменид, – что одно и то же полагаешь во многих местах, – все равно как если бы, закрыв завесою многих людей, говорил, что одно находится на многих всецело. Или не это, думаешь, выражают твои слова?

Парменид различает причастность как признаваемый всеми опыт (например, все видят, что сейчас день) и причастность как форму тождества, по виду, числу или чему-либо еще. Первая причастность заведомо обманчива, подразумевая разные понимания, а вторая еще только требует обсуждения.

– Может быть, – отвечал он.

– Так вся ли завеса была бы на каждом или части ее, – по одной?

– Части.

– Стало быть, и самые виды делимы, Сократ, – сказал Парменид, – и причастное им должно быть причастно частей, и в каждой вещи будет уже не целый вид, а всегда часть.

– Представляется, конечно, так.

– Что же? Захочешь ли утверждать, Сократ, что вид, как одно, у нас действительно делится и, делясь, все-таки будет одно?

– Отнюдь нет, – отвечал он.

– Смотри-ка, – продолжал Парменид, – если ты будешь делить самую великость, и каждый из многих больших предметов окажется велик ее частью, которая меньше самой великости, – не представится ли это несообразным?

– Конечно, – сказал он.

– Что же? каждая вещь, получив какую-нибудь часть равного, – которая меньше в сравнении с самым равным, – будет ли заключать в себе нечто, чем сравняется с какою-либо вещью?

– Невозможно.

– Но положим, кто-либо из нас примет часть малости: сама малость будет больше ее, так как это ее часть. И тогда как сама малость окажется больше, то, к чему приложится отнятое, станет, напротив, меньше, а не больше, чем прежде.

– И этого-то быть не должно, – сказал Сократ.

– Каким же образом, Сократ, – спросил Парменид, – все прочее будет причастно у тебя видам, когда не может принимать их ни по частям, ни целыми?

– Клянусь Зевсом! – отвечал Сократ. – Такое дело, мне кажется, вовсе не легко решить.

– Что же теперь? Как ты думаешь вот о чем?

– О чем?

Парменид загнал молодого Сократа в тупик, указав, что причастность подразумевает либо наличие частей, какой-то из которых причастный овладевает, либо то, что причастные друг другу вещи становятся частями какого-то большего целого. Но в первом случае окажется, что идея не равна себе, а во втором – что вещи не равны себе. Сократ уже готов признать, что видов столько же, сколько вещей, и можно установить хотя бы арифметическую тождественность, если другие у него после каверзных вопросов Парменида не получаются.

– Я полагаю, что ты каждый вид почитаешь одним по следующей причине. Когда покажется тебе много каких-нибудь величин, ты, смотря на все их, представляешь, может быть, одну какую-то идею и отсюда великое почитаешь одним.

– Это правда, – сказал он.

– А что само великое с прочими величинами? Если таким же образом взглянешь душою на все, не представится ли опять одно великое, чрез которое по необходимости все это является великим?

– Вероятно.

– Стало быть, тут представится иной вид великости, происшедший независимо от самой великости и от того, что причастно ей, а над этими всеми – опять другой, по которому выйдут велики эти, – и каждый из видов уже не будет у тебя один, но откроется их бесконечное множество.

– Но каждый из видов, Парменид, – заметил Сократ, – не есть ли мысль? – а мысли негде больше быть, как в душах: так-то каждый остался бы, конечно, одним и не подвергался бы уже тому, о чем сейчас было говорено.

Мысль – можно перевести как «догадка», «соображение», примерно то, что позднее в философии станет «понятием». «Не есть